Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

снять с нее часть нагрузки по дому, но Марина только отмахивалась от его предложений, говоря, что ЭТО у нее несерьезно и на самом деле нет ничего особенного, однако убедить Михаила отнюдь не смогла. Жертвуя своими способностями ради того, чтобы больше успел сделать муж, она заставляла его брать на душу вину, к которой он меньше всего хотел быть причастен, а, главное, она подставляла себя под обвинения в том, как она обошлась со своим творческим потенциалом, который и ей был отпущен не зря.

А в остальном в их отношениях друг к другу не было чего-то особенно тревожащего. Разве что временами здоровье – то его, то ее. И вкусы их разнились не очень сильно. Только к театру и цыганскому пению они относились довольно резко по-разному. Театральная классика – опера и балет – правда, не шла в счет. Здесь разногласий не было. Зато к современной драматургии Михаил относился скептически, считая, что театральное представление, да и собственно драматургия почти всегда уступает в выразительности повествовательной прозе. Ну, а что касается цыганского пения, то его нарочитая, безмерная аффектация вызывали к Михаила величайшее недоумение – нежели ОТ ЭТОГО приходили в восторг русские люди в прошлом веке, как культурные – от Пушкина до Толстого, так и некультурные, как какие-нибудь пьяные офицеры или пьяные же купцы? Для людей с хорошим вкусом и чувством меры это, по мнению Михаила, было даже не парадоксом, а просто нонсенсом. Однако Марина с этим упорно не соглашалась, а он продолжал ее в этом не понимать. Ну и что из того? Из-за таких разногласий ссориться было бы глупо, они и не ссорились. Каждый был волен думать что хотел. Михаил надеялся, что Марине не приходится тратить на отстаивание своих предпочтений больше, чем ему. Свои же издержки в такого рода спорах он считал минимальными. Марина лучше знала музыку, он – литературу, оба примерно одинаково разбирались в других искусствах – живописи, скульптуре, архитектуре.

Вот с чем Марине постоянно приходилось бороться и на что она тратила много сил (слишком много и неоправданно много, как считал Михаил) – так это с тем, как Михаил любил занимать окружающее его пространство книгами, походным снаряжением, инструментами и разного рода заготовками для поделок.

За Михаилом это действительно водилось, а Марину оно выводило из себя. Она заявляла, что ей надоело жить внутри какого-то склада, и тогда она начинала находить нужным ему вещам такие места хранения, что он подолгу не мог отыскать то, что ему вдруг потребовалось, и тогда, конечно, злился уже он. Каждая найденная или купленная им вещь, которая далеко не всегда могла сразу найти себе применение, просто ждала своего часа, напоминая своим видом, что она может пригодиться, и в конце концов в его инженерных мозгах прояснялся тот образ, присутствие которого в этих вещах изначально лишь предполагалось, и он конструировал и делал в металле и других материалах то, что могло хорошо и к удобству послужить либо в походе, либо в хозяйстве. Марине же было чрезвычайно трудно примириться с тем, что нужные мысли могут придти в его голову через десять лет, а то и вовсе никогда не придти. С последним Михаил долго не соглашался, но в конце концов должен был признаться себе, что да, действительно, многие вещи уже никогда не дождутся того, чтобы он определил им место в своих слесарно-конструкторских фантазиях, тем более, в конкретике. Он все чаще вынужден был напоминать себе, что на главное – на то, чтобы писать – остается все меньше и меньше времени и что по этой причине он должен отодвигать от себя не только мысли о постройке катамарана, для которого много лет доставал потребные материалы, но и отказываться от интенсивного чтения. Ему не хотелось отставать от современности в литературном отношении, даже если скоро уже должен был показаться финишный створ. Со стороны он и так, небось, казался ненормальным со своими незабытыми увлечениями. Ему бы на печке лежать или в кресле сидеть возле огня со своим ревматизмом, греть старые кости, вспоминать прошедшую жизнь и не нервировать родных своими походами по ненаселенке, да в одиночку, где его, если что, фиг найдешь. Видимо, так на него и смотрел поначалу командир вертолета, а потом и Игорь со своей компанией.

То, что он проходил те же пороги, которые должны были одолевать и они, наверное, слегка реабилитировало Михаила в их глазах, но что из того? Все равно он, по их мнению, был здесь неуместен. Возраст, в котором здесь надлежало показывать себя, был совсем не тот, в каком он сюда заявился. Для них он был чем-то вроде Деда Таруотера из рассказа Джека Лондона «Как аргонавты в старину», который в серьезном возрасте поперся за золотом на Клондайк. – «Но тот хоть золото искал, – подумал Михаил. – А ты что? Себя?» – «А разве не стоило? – возразил себе он. – Неужто на обретении золота все заканчивается? С золотом в кармане или в банке все равно надо что-то делать, в том числе и себя искать. К тому же здесь я нахожу свое золото – впечатления и итоги размышлений. Если кому-то этого кажется мало, то не мне».

Михаил вновь против воли задумался о встреченных здесь туристах. Они тоже самоутверждались по неизменной схеме, свойственной людям, которые впервые сталкиваются с чем-то, в данном случае – с опасной мощью воды, по схеме проб и ошибок и естественного отбора тех, кто находит удовлетворительное решение проблемы и готов сталкиваться с новыми. Михаил это уже проходил. И все равно в очередной раз должен был – и хотел – доказывать все сначала. Вот это, наверное, и выглядело наиболее странным при взгляде на него со стороны.

Глава 16

Да, нормы возраста, подходящего для путешествий, существовали. Достаточно было вспомнить, сколько бывших спутников и как давно отошли от спортивного туризма. Но назло нормам существовали и блистательные исключения. Тур Хейердал, чьим далеко не юным, хотя и сильно уступающим в возрасте, спутником трижды бывал в океанских плаваниях на сомнительных плавсредствах неувядающий Юрий Сенкевич. Великий открыватель «голубого континента» командор Жак-Ив Кусто являл собой пример еще большего экспедиционного долголетия. Руководитель спортивной команды полярных путешественников полковник Владимир Чуков – первый в истории и притом неоднократный покоритель Северного Полюса в автономном режиме – без собак и авиационной поддержки – совершал практически невозможное в возрасте пятидесяти лет и за пятьдесят. Разумеется, с такими людьми нечего было и думать сравниваться. Их деяния были настоящими подвигами духа. Как бы ни хотелось, но нельзя было представить себя на их месте, особенно рядом с такими, как Чуков – фанатичный и волевой, вечно голодный в долгом арктическом походе (ради предельного сокращения веса все равно неимоверного груза), совершающих невероятно тяжелую работу, непосильную обычному человеку даже в течение двух часов. Рядом с ним в пути дважды умирали другие волевые члены команды, но к Полюсу он выходил вместе с оставшимися, и одним из них был величайший из всех путешественников Федор Конюхов. Конюхов, правда, оказался честнее Чукова в том смысле, что свои экспериментальные затеи он осуществлял в одиночестве, считая, видимо, что он имеет право рисковать только своей жизнью и судьбой. Но подвигов Чукова это все-таки не умаляло. Как и подвига командора Кусто, потерявшего взрослого сына Филиппа – своего духовного наследника – в одной из своих экспедиций.

Самый насыщенный «ишачкой» поход от Лоухского озера через цепь речек и озер и волок от озера Каменного к Сон-реке, а далее снова через цепь озер к Сон-острову на Белом море Михаил прошел в сорок семь лет в компании с Колей Кочергиным и его одиннадцатилетним сыном Ильей на двух байдарках. Протоки между озерами в тот год, как назло, не только обмелели, но во многих местах совсем пересохли, и байдарки между озерами слишком часто перемещались на их с Колей плечах. Столько обносов, сколько они вдвоем сделали тогда, Михаил не совершил в общей сложности во многих десятках других путешествий. Обносы тогда превратились в форменное проклятье, но Белого моря они все же достигли, и, Слава Богу, оно явило тогда такое очарование, что Михаил еще трижды, уже с Мариной, возвращался в Беломорье, причем в два последних они брали не только своих собак, но и внучку Светлану. Для Светы это было настоящим открытием фантастического и тем не менее реального мира. Курортное Черноморье, на которое они неоднократно ездили с матерью, никак не могло конкурировать по красоте и волшебству с тем, что она увидала в разных местах Карельского берега Кандалакшской губы. Белое море дышало приливами и отливами, то накрывая водой, то обнажая широкую литораль. Рядом с байдаркой – случалось, даже в нескольких метрах – выныривали шарообразные усатые головы тюленей, иногда вдали проплывали, выдыхая настоящие, не нарисованные, как в книжках, фонтанчики воды, более крупные звери – белухи. Все они, как и сама Света, ловили треску, только