Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

разве что как-то неравнодушна. У него уже давно для определения большой заинтересованности женщины в мужчине выработался безошибочный критерий. Если она приглашает зайти в свой дом, где его могут увидеть ее родители, муж или дети, значит, очень заинтересована, если не приглашает – то нет. Сашенька же не только не приглашала, но даже отводила его в сторону от дома, чтобы можно было поцеловаться на прощанье вне видимости из родительских окон. Стало быть, определенно не любила. Так было даже и лучше. Ведь он никогда не мечтал ни овладеть Сашей, ни пудрить ей мозги, будто сам любит ее. Чего не было, того не было. А вот симпатия и общение в сфере высокого духа оставались постоянно. ТО, что было ниже тонких материй, не соединяло их. Однако ему так и не забывалось, как он по-печорински привлек ее за талию, чтобы в первый раз поцеловать, и как она тогда ему ответила. А еще – как много позже, попрощавшись с ним в районе своего дома, Сашенька сказала: «Однако какая у вас мягкая борода!» – и Михаил ответил: «Я рад, что вам нравится!» – и поцеловал снова. Все-таки сколько-то Сашенька его любила – пусть лишь так, как могла разрешить себе при главной любви к папе с мамой – и не сильнее, нет.

Михаил снова вернулся к настройке приемника. Треск в эфире, вспышки поп-музыки, обрывки речей – все это раздражало с нарастающей силой, и он хотел уже совсем бросить поиск, как вдруг замер, поняв, что попал на нужную волну. Это было начало «Вальпургиевой ночи» Шарля Гуно. Великий композитор сумел и из чертовщины достать Божественную красоту, которая для всех красота – и для чистых и для нечистых. Под нее можно было думать о чем угодно, но только не о скверне – она говорила о достоинстве и благородстве и поднимала над обыденностью и суетой. Впрочем, она позволяла вообще ни о чем не думать, давая возможность уйти в нее целиком. С музыкой Небесной силы в душе могло проснуться от долгой спячки что угодно, о чем и думать забыл, или могло еще сильней всколыхнуться то, что и вообще никогда не забывалось. Не один Гуно был способен вызвать подобный эффект. Верди, Вивальди, Моцарт, Альбинони, Беллини, Шуберт, Чайковский, Сен-Санс, Римский —Корсаков, Рахманинов, Варламов – да о всех сразу не вспомнишь. К сожалению, ни одно из крупных произведений этих авторов не обходилось без скучных мест, которые никак не задевали Михаила. Один лишь Камилл де Сен-Санс написал вещи, которые захватывали его от начала и до конца.

А вот среди писателей такие авторы были не редкость. Чем это объяснялось, Михаил догадаться не мог, тем более, что музыка, по его понятиям, долетала до умов и душ ее земных творцов из более высоких сфер, чем словесные произведения. Тем не менее, только в прозе – чаще, чем в поэзии – он находил образцы совершенства, близкие к абсолютному. В музыке подобной близости к абсолюту на всем протяжении ее звучания в одном отдельно взятом произведении он не ощущал. И вообще он не относил себя к меломанам, хотя и любил пластично растворяться в любимых фрагментах или отличавшихся цельностью пьес, когда безупречный строй созвучий возносил души туда, откуда они приходили – к Тому, кто первоначально сотворил все подлинное и чудное на белом свете – к Господу Богу, к кому же еще.

В литературе же Михаил считал себя больше, чем любителем – и не только потому, что достаточно много для этого написал – он ощущал себя настоящим знатоком при оценке всего, что читал. Если еще точнее – то знатоком не всей литературы, а качества литературных произведений, поскольку всегда понимал, за счет чего и какими приемами достигалась в том или ином случае невероятно точная и полная образность текста и магическое действие слов. В этой магии он был способен узнать роль каждого из ее компонентов – композиции, выбора слов, их созвучия в каждой фразе, мудрости проникновения в суть описываемых явлений и вещей. Такой текст воспринимался им как разумная и гармоничная музыка, и звучала она не хуже, и поднимала до тех же высот, как и музыка исключительно звуковая. И дольше всех его анализу не поддавался до сих пор еще очень сильно недооцененный мастер литературы высшего полета Андрей Платонович Платонов.

Михаилу сразу стало ясно, что проза Платонова отличается от любой другой тем, что в смысловой ткани текста особую образную роль играли отдельные слова, а не словосочетания различной длины, которые задавали единицы смысла у большинства других авторов, когда уже собственно образы порождались в среднем целыми предложениями.

Михаил долго не мог распознать, что придавало такую смысловую насыщенность отдельным словоформам, в чем, собственно, и состояла неповторимая экзотика Платоновского языка. Однако понять, что именно делало отдельные слова в нем столь выразительными, с налету никак не удавалось. Михаил погрузился в детальный анализ, и тогда, наконец, осознал, что в первую очередь экзотическая выразительность достигалась за счет применения либо редко употребляемых, почти по ситуации неожиданных слов, либо (и это использовалось чаще) слов, контекстуальное значение которых заметно отличалось от общеупотребительного.

Однако экзотика языка Платонова определялась не только особенностями лексики. Не менее важную роль в создании образности фраз и текста в целом играла непривычная, нестандартная расстановка содержательных членов предложения. Такая грамматическая особенность текстов была естественной и приемлемой для слуха читателя только в Платоновском исполнении. У Платонова, с этой точки зрения, имелось абсолютное чувство меры и вкуса, благодаря чему не возникало впечатления, что он пережимает педали и злоупотребляет таким приемом. Нельзя сказать, что это был арсенал одного Платонова. Другие авторы тоже пользовались средствами того же рода – например, такой великий писатель как Евгений Замятин. Но он, видимо, делал это не столь сознательно и менее регулярно, чем Платонов. Эффективно пользоваться этим приемом мог позволить только безупречный вкус и чувство меры у автора. К сожалению, у Солженицына так не получалось. Стиль нарочитой и слишком часто применяемой грамматической инверсии в его руках выливался в вычурное, а чаще даже в грубое насилие над естественностью речи и не усиливал ее образность, а наоборот – препятствовал ее воспроизведению в мозгу.

Однако самое поразительное для себя открытие в творчестве Платонова Михаил сделал уже после того, как решил, что самое сокровенное в нем уже определенно постиг и истолковал. И потому совсем оторопел, когда наткнулся на прямые свидетельства космического происхождения этого гения-пришельца. А все случилось из-за того, что Михаил долго не был знаком с самыми ранними произведениями этого мастера – такими как «Маркун», «Потомки солнца», «Лунная бомба», «Эфирный тракт», созданными им в совсем юном возрасте – от двадцати двух до тридцати лет (Провидение дало Платонова России ровно через сто лет после рождения Пушкина, и это следовало бы определенно рассматривать как знаменательный факт). Из ранних вещей с полной очевидностью предстала истина – такие откровения о тайнах мироустройства и врожденных устремлениях души, о которых сам Михаил стал догадываться в возрасте где-то около пятидесяти, да и то не без помощи великих эзотериков, и которые мог явить людям либо высокопосвященный землянин, либо пришелец из другого мира, о жизни в котором он еще многое помнил, где был наделен такой способностью ассоциирования обособленных понятий и таким пронзительным видением сущности и причин людских мучений, страстей, мечтаний и суеты, что здесь он сделался ясновидцем, пророком и проявителем всех скрываемых язв социальной жизни того времени. Но первое предположение отпадало сразу. Платонов не был адептом, достигшим просветления на Земле под руководством какого-либо Махатмы, ибо не было у него возможности заполучить себе такого Учителя на Руси. Освоить эзотерические знания по литературным источникам он в столь юном возрасте тоже не мог, даже если принять, что каким-то образом ухитрился их достать и прочесть.

Сам Иисус Христос, прошедший обучение у Махатм в Северной Индии, только к тридцати трем годам превратился в ту мессианскую личность, которая стала известна всему миру. Значит, Андрей Платонов мог быть только посланным к нам (или сосланным) на Землю творцом из высокоразвитой цивилизации иного мира. И, скорей всего, именно сосланным, поскольку его здесь ожидало множество испытаний, отвержений и унижений. Достаточно вспомнить, как кто-то из его доброжелателей для спасения Платонова от голода устроил его дворником в Доме литератора на Поварской, куда за получением различных благ, а также для развлечений и отдыха приходили тысячи обеспеченных и сытых советских литераторов, из которых вряд ли кого можно было поставить рядом с ним.

Евгений Замятин вскрыл суть коммунистического строя и его «передовую» мораль несколько с другой стороны, чем Платонов. Внешне он так же прямо описывал вещи, однако его герои сами по себе были лояльными порождениями новой системы, в них не чувствовалось внутреннего неприятия режима правителей, что нередко сквозило в мыслях героев Платонова. Тем выразительней представали перед читателем судьбы,