Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

Мопассана и Фолкнеровской «Йокнопатофой». Совсем другой, но не уступающий первому, роман «Еще до войны» – настоящий полный любви и скрытого трагизма памятник довоенной русской сибирской деревне, какой ей никогда больше не быть. То, что уцелело в многовековом крестьянском укладе жизни после коллективизации, прикончила война, истребившая под гениальным сталинским руководством подавляющее большинство крестьян, призванных на фронт. По сути дела «Еще до войны» – это роман – реквием, La crimosa по исчезнувшему кондовому селу. И последняя вещь, по гениальности не уступающая двум предыдущим – любовно-трагический роман «Жития Ванюшки Мурзина», который, если и можно с чем – то сопоставить по силе, то снова только с трилогией Уильяма Фолкнера «Деревушка», «Город» и «Особняк», а героиню Липатова Любку – с судьбой близкой ей по характеру безмерно привлекательной «для всех мужчин от восьми до восьмидесяти», беспокойной и несчастливой Юлы Уорнер. Как и Юла, Любка совсем не в той степени культурна, чтобы быть в состоянии вполне достойно использовать данный ей Небесный Дар – особенность внушать к себе любовь. Имя рано умершего Виля Липатова (в том же возрасте, что и Куваев) Михаил мысленно навсегда записал «в святцы» лучших творцов русской литературы. Конечно, там находились не только русские – например, киргиз Чингиз Айтматов, полуперс – полуабхаз Фазиль Искандер. «Прощай, Гульсары!», «Буранный полустанок», «Белый пароход», «Пегий пес, бегущий по берегу моря» Айтматова – очень разные вещи, но все об одном – о высшем достоинстве и долге человека – и все как одна пронизанные высоким мастерством. Из большого цикла произведений Фазиля Искандера о Сандро из Чегема Михаил особенно любил и ценил рассказы «Чегемская Кармен» и «Бармен Адгур». А сколько в этих «святцах» было других имен! Георгий Владимов и его «Большая руда», «Три минуты молчания», «Верный Руслан», «Генерал и его армия», Валентин Распутин и его «Живи и помни» и «Прощание с Матерой», Виктор Астафьев с «Царь – рыбой», «Печальным детективом» и многими другими вещами, особенно о войне.

Кстати, созревавший в партизанах еще мальчиком писатель Валентин Тарас, давно и незаслуженно оставшийся в тени, одним своим предельно коротким рассказом «Невероятная смерть» заслужил себе место в первейшем ряду мировой литературы – столь выразительных и лаконичных вещей о противоестественности жизни и смерти на войне по по убеждению Михаила еще никто не создавал.

Федор Абрамов, Аскольд Якубовский с его «Мшавой» и «Домом», Виталий Маслов с романами «Крутая дресва» и «Крень» и достигший высочайшего художественного мастерства в романе «Аквариум» изменник Родины, великолепный аналитик и профессиональный шпион Виктор Суворов (он же Владимир Резун), почти во всех остальных своих вещах блестяще изобличающий ложь советской историографии о Великой Отечественной войне и говорящий об ее истоках правду, хотя далеко и не всю – эти писатели вслед за Платоновым, Замятиным, Буниным, Пильняком, Булгаковым и Бабелем взламывали кордоны цензуры и госбезопасности вокруг неприятных для власти истин и запретных для советской литературы тем. Вот уж когда можно было по праву сказать: «Талант разрушает запреты!» Все слои советского общества породили прекрасных писателей: Тут были потомственные интеллигенты, гуманитарии и «технари», крестьяне – самородки, простые горожане («мещане» – сказали бы раньше), геологи, медики. Пожалуй, не было только выходцев из индустриального класса – гегемона, которому так льстил советский «марксизм-ленинизм» и вся партийно-государственная пропаганда. По психологизму прозы с лучшими советскими писателями мало кто выдержал бы сравнение из зарубежных авторов. Фолкнер, Маркес, Грэм Грин, Жоржи Амаду, отчасти Хемингуэй. И, разумеется, один из самых любимых писателей Михаила – Ги де Мопассан. Казалось, при не иссякающей тяге и интересу последнего к женщинам он закономерно привлекал к себе внимание любителей «клубнички» как к специалисту в области секса и разврата. Однако главная особенность творчества Мопассана как раз в том и заключалась, что ВСЕ без исключения написанные им произведения, сколько бы места ни занимал в них секс, были в самом высоком смысле моральны. Никто другой не смог вот так – на почве как будто одной только плотской любви получить такие замечательно благородные, абсолютно нравственные результаты. И все это без прямых назиданий и резонерства. Но это была лишь одна грань творчества гениального автора. Сколько было других! Какой кристальной прозрачности он добивался внешне простыми способами! Как крепко они западали в память!

Если бы у Михаила был хороший портрет Мопассана, он повесил бы его дома, где на стене или за стеклами книжных полок у него уже были портреты Лермонтова, Куваева, Фолкнера. Михаил нередко обращался к ним со словами: «Здравствуйте, Михаил Юрьевич!», «Здравствуйте, Олег Михайлович!», «Здравствуйте, мистер Билл!», хотя ни одного из них давно не было в живых. Михаилу Юрьевичу жизнь надоела в возрасте двадцати семи лет, – надоела настолько, что он спровоцировал на дуэль несчастного Мартынова, своего однокашника и приятеля, очень долго спускавшего гениальному писателю его насмешки и выходки, пока они не задели честь его сестры и не вынудили вызвать оскорбителя к барьеру. Лермонтов просто из кожи лез вон, чтобы умереть от чужой руки, и это надо было уметь довести скромного человека до исступления, чтобы он решил – таки влепить пулю в Лермонтова.

Михаил хорошо помнил, как на уроках по литературе им объясняли, чем царь воздал Мартынову, как наказал его за убийство гордости русской культуры – «всего лишь церковным покаянием», как гласил официальный методический материал. Лишь став очень взрослым, Михаил осознал, что царь Николай I, хотел он того или нет, вынес едва ли не самый суровый приговор из всех, какие мог вынести уцелевшему дуэлянту. Чем была после этого жизнь отставного майора Николая Соломоновича Мартынова, Михаил не знал, но то, что этот человек завещал похоронить себя в безымянной могиле, «чтобы имя его ушло в песок», говорило достаточно ясно, что он казнил себя без пощады и без надежды на искупление греха. Лермонтов, посланец Божий, пришелец из иных миров, был вычеркнут из жизни земной именно его рукой, и для него, видимо, не имело особого значения, что он, даже не ведая того, был невольным исполнителем Верховной Воли – все равно он себя считал виновным в том, что посягнул на Прерогативу Всевышнего, который один вправе решать, кому давать жизнь и исключительные способности и у кого когда их отбирать.

Мистер Билл Фолкнер дожил до почтенного возраста – почти до полных шестидесяти пяти и, вероятно, был еще достаточно крепок и полон сил, чтобы можно было жить и писать дальше, но прерванная связь с молодой женщиной, решившей выйти замуж за кого-то третьего, а затем и падение с норовистой лошади ускорили его смерть.

Мисс Джоанна Уильямс, разумеется, была куда менее виновна в смерти Фолкнера, чем Мартынов в смерти Лермонтова, но, как видно, в гения совсем не обязательно всаживать пулю, чтобы его больше не было на Земле.

Олег Куваев имел свои причины умереть не так рано, как Лермонтов и не так «нормально» как Фолкнер. К сорока одному году его сердце было надорвано и изношено до предела дикими нагрузками, выпадающими на долю почти любого полевого геолога – с одной стороны, и, с другой стороны, алкоголем, от которого прежде времени погибло много больше талантливых людей, чем от пуль соперников и врагов, от измен любовниц и взбрыкиваний норовистых коней, вместе взятых. Этой двойной перегрузки не выдержал даже его крепкий и кряжистый организм.

Трудно было теперь говорить, всё ли они успели сделать из того, что могли и были должны – не только Куваев, Фолкнер и Лермонтов – но вообще все оставившие этот мир творцы? Прямой ответ мог дать один только Вседержитель Судеб. Он Один управлял использованием и расходованием жизненного и творческого потенциалов. Иссякали ли они одновременно и или врозь, зависело, наверное, от личности каждого, кто переставился. Внутренне поеживаясь, Михаил опасался, что вызовет решительное недовольство Создателя тем, как слишком уж неторопливо он выдает из себя на-гора то, что должен был сделать в соответствии с Предопределением Господа Бога. Хотелось иметь большую уверенность в том, что перед Высшим Судией будет не совестно и не стыдно по крайней мере за то, что успел продумать и написать примерно в том объеме, в каком был обязан по Его Промыслу.

И еще одного прегрешения очень хотел избежать Михаил, и это уже прямо касалось Марины. Он прекрасно сознавал, что она несет основную нагрузку по дому и хозяйству, чтобы он мог работать, как можно меньше отвлекаясь на суету и прозу бытия. А ведь Марина сама была одаренной личностью – и не только как замечательная женщина и жена. Ее небольшие рассказы, написанные еще в студенческом возрасте, и стихотворения, которые она изредка изливала на бумаге, говорили о ее собственном явном даровании, и Михаил уговаривал ее писать, предлагал ради этого