Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

жила в его мечте, в один миг перестала быть ему нужной, любимой, желанной, в то время как идеальный образ желанной отлетел и от реального существа и от него, и оттого на Михаила разом обрушилась тяжелейшая ПУСТОТА. Оказалось, что в мире после того, как из него выпорхнула идеальная Инга, ничего не осталось, кроме вакуума, и он влетел в него мало сказать как мотылек в пылесос. В этом вакууме, правда, все предметы не отличались от обычных житейских, он был так же наполнен людьми, как и прежний привычный мир, но в нем никто и ничто, в том числе и сам Михаил, не имело никакого смысла.

Если Инга еще и опасалась, что никчемный влюбленный будет ей докучать, добиваясь ненужных объяснений, то на самом деле ничего такого ей не угрожало. Михаил уже отлучил ее от себя и себя от нее и попытался найти какой-то разумный выход, но не сумел обнаружить его. Наступило труднейшее время в его жизни. Как раз подошла зачетная сессия, за ней вплотную надвигалась и экзаменационная, а ему ничего не хотелось делать, потому что если бессмысленно жить, то еще более бессмысленно сдавать какие-то зачеты и экзамены. Но он даже в таком состоянии все же помнил об одном своем долге перед родителями, перед семьей – заработать стипендию, совсем ничтожную сумму, но и на нее в семейном бюджете рассчитывала мама. Скрепя сердце, он окунулся в запущенные институтские дела. Лабораторные работы, практические работы в мастерских, зачеты, которые редко удавалось сдать с первого захода, но которые надо было сдать, чтобы деканат допустил к экзаменам, а уже от их-то результатов и зависело, дадут стипендию или нет. Для того, чтобы дали, надо было сдать всю сессию без троек. В потоке нахлынувших дел Михаил крутился почти как белка в колесе, едва замечая время суток. Он в буквальном смысле не взвидел белого дня. Уходил в институт в темноте, возвращался поздно вечером. Днем почти во всех помещениях института горел электрический свет, а посмотреть, что за окнами, было некогда. Однако и этому кошмару пришел конец. Михаил едва-едва не завалил на трояк последнюю пересдачу по математике. Собственно, преподаватель уже отпустил его с тройкой. В последней отчаянной попытке догнать последний вагон уже ушедшего поезда, то есть добыть ускользнувшую стипендию, Михаил открыл учебник академика Лузина по матанализу, нашел то место, которое подтверждало его правоту и понесся в аудиторию доказывать правильность своего ответа экзаменатору. Тот хмыкнул «Гм! Вам это давали?» – и подошел к сидевшему за соседним столом заведующему кафедрой. Михаил услышал: «Знаете, я Горского недооценил», – и переправил в ведомости с тройки на четверку.

Да, казалось, сессия и все связанное с ней извлекли Михаила на время из депрессивного состояния. Но вакуум в душе и в уме не исчез. Там, правда, все время что-то плавилось и переплавлялось, но толку покуда не было видать. Единственное, чего он достиг – так это понимания, что можно существовать и в вакууме, пусть и без особой надежды, что он чем-то способен наполниться, но все-таки не без нее. После следующей, весенней сессии он, к счастью, снова вспомнил о походах. Маршрут по Подмосковью от Сходни до Звенигорода проходил по живописным местам и, несмотря на частые дожди, оказался довольно интересным. В группе вместе с Михаилом шли приятные девушки, все сплошь студентки.

Мысленно сравнивая каждую из них со своим эталоном – идеальной Ингой, он находил, что ни одна из них не сможет занять Ингино место в его душе. Однако рядом с ними все равно было приятно. У Михаила это был уже третий поход, и среди спутников он оказался самым опытным туристом. Сейчас, конечно, уже все представлялось иначе. Михаил не мог без улыбки вспоминать самого себя, одетого в сатиновые шаровары, красно-бурую ковбойку и обутого то в лыжные ботинки, то в белые резино-парусиновые тапочки. На голове у него, правда, красовалась серая шляпа из прекрасного мягкого фетра, сделанная какой-то парижской фирмой (ее привез отец из Западной Украины вскоре после присоединения Прикарпатья к СССР), но вряд ли она сильно украшала ее, поскольку тулья была высока и кругла, а лицо было продолговатым и узким. Все последующие сезоны и до самой старости он носил уже только береты. Но в тот год, да, пожалуй, и позднее, в туризме была мода на шляпы, особенно того фасона, которые напоминали шляпы кинематографических американских бродяг. Но, как ни смешно выглядел теперь этот костюм, в то время он не удивлял никого. Однажды, уже недалеко от Звенигорода, они расположились на короткий привал на околице какой-то деревни. Несколько девушек, сняв рюкзаки, сели на жердяной забор. Михаил оказался рядом с Галей Дьяковой, студенткой ИНЯЗа, перешедшей уже на четвертый курс, в то время как Михаил – еще только на третий. День стоял жаркий, и на Гале были только черные плотные трусы высотой до самой талии и черный лифчик. В общем-то они вполне ограждали от нескромного взгляда потаенные места, однако рельефность Галиной фигуры позволяла понять, что всех прелестей как следует в таком наряде не упрячешь. Даже такой неопытный лопушок, каким был тогда Михаил, очевидно, ощутил притягательность девушки. А она, жалеючи свои уставшие на переходе ноги, легонько похлопала себя ладонями по бедрам и тихо произнесла: «Эх, ножки, ножки молодые!» Михаил проследил за ней и сделал шаг навстречу. Неожиданно и для Гали и для себя он тоже своими ладонями похлопал по ее бедрам и, словно подтверждая ее слова и одновременно удивляясь, произнес: – «Действительно молодые!» На секунду Галя онемела от неожиданности, он тоже. По тем временам это была неслыханная дерзость в обращении с девушкой. Однако Михаил, спровоцированный Галиным поступком, дополнил его своим столь непреднамеренно и необидно, что Галя, а с ней и другие бывшие рядом девушки расхохотались. Михаил с улыбкой смотрел ей в глаза. В эту минуту Галя ему нравилась больше, чем прежде, особенно за то, что правильно все поняла.

А неделю спустя, уже в Москве, он позвонил Гале по телефону, который перед разъездом она дала, так же как и другие девчонки из походной компании. Они договорились о встрече. Галя пригласила его зайти за ней. В старом доме в Скатертном переулке Михаил поднялся на четвертый этаж и остановился перед солидной дверью с большим числом табличек и кнопок звонков. Он не сразу нашел Галину фамилию. На той же табличке, причем выше значилась и другая, которая говорила Михаилу о чем-то связанном с институтскими делами. После нажатия на нужную кнопку дверь открылась неожиданно быстро, и из нее к нему на площадку выпорхнула немного незнакомая похорошевшая Галя, одетая не в брюки, а в светлое платье с пышной юбкой, которое очень шло к ее фигуре, лицу и темным волосам. Они радостно поздоровались и пошли шататься по городу. Михаил уже давно забыл, где они бродили, о чем говорили, но два эпизода запомнил навсегда. Выйдя из Галиного дома, он спросил, кому принадлежит фамилия Скороход на табличке с фамилией Дьякова. – «Моей маме». – «От моей преподавательницы английского в институте я слышал эту фамилию и даже имя и отчество запомнил – Мария Николаевна». – «Так это и есть моя мама! – воскликнула Галя. – А как зовут твою преподавательницу?». – «Тоже Мария Николаевна». – «Эмануэль? – Так они же подруги с молодых лет! Вот так неожиданность! Не думала, что ты знаешь Марию Николаевну». – «Как не знать, – усмехнулся Михаил. – Она нас здорово гоняла по «тысячам» («тысячами» тогда назывались фрагменты англоязычных текстов, которые надлежало перевести за семестр, их общий объем составлял сто тысяч знаков, и сдавали эти «тысячи» по частям). – «Ну, это ерунда! – возразила Галя. – Она хороший человек!» – «А я что, говорю, что нет? Просто ей трудно было без гнева слушать, как мы калечим английский. А так она действительно хороший человек, и к тому же видная дама». – «Да, – подхватила Галя. – Мария Николаевна до сих пор хороша. А уж какой она была в молодости!» – «Давала шороху?» – «Еще как!» – «А твоя мама как – не уступала подруге?» – «По словам Марии Николаевны – нет!» Михаил подумал, что в таком случае Гале передалось не все стоящее от внешности матери, но все равно и дочь хорошо удалась прелестью фигуры и еще больше – живостью характера и лица.

Когда, вдоволь нагулявшись, они уже после двенадцати ночи вернулись к Галиному дому, Михаил сказал, что проводит ее на четвертый этаж. В голове у него уже сложился определенный план. Широкая и почти неосвещенная лестница с мраморными ступенями содействовала укреплению авантюрных устремлений. Возможно, что и вообще весь вечер приводил его к такому настроению, но лестница, романтически притемненная лестница прямо-таки поставила последний восклицательный знак в команде самому себе: «Здесь!» Галя поднималась чуть впереди, и смутное чувство особой притягательности ее фигуры и ног,