Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

участи и характеры его персонажей. Вершинами творчества Замятина Михаил считал рассказ «Наводнение» и роман «Мы», где в самом названии уже говорилось о главном – об отрицании властью индивидуальной ценности любого человека, и об абсолютной власти одного человека – Благодетеля – над всем общенародным коллективом.

В выписанном как будто даже с симпатией портрете героя «Наводнения» рабочем Андрее Ивановиче Замятин на самом деле вывел раздутого от сознания своего классового превосходства и «ведущей роли» в обществе в качестве «гегемона» гнусного эгоиста, уверенного, что всё в окружающем мире должно служить ему, в том числе и самым низменным его устремлениям.

Вседозволенность, выведенное из глубины бывшего раба сознание безгрешности при совершении любой гадости, разрешение самому себе не замечать за собой никакой скверны – такого безо всяких обвинительных слов и резонерства до Замятина не сделал никто. Андрей Иванович представлял собой закономерный продукт «революционного сознания», и именно в таких людях власть видела свою социальную опору.

Роман «Мы» был одновременно и аналитическим срезом настоящего и прогнозом на будущее. В нем были почти мимоходом – и все-таки очень полно, да притом с блеском – выписаны все характерные черты тоталитарной коммунистической власти и террора.

Михаилу всегда было обидно, что страна позабыла, да так и не вспомнила – в этом смысле ему «повезло» даже меньше, чем Платонову и Замятину – великолепного писателя, автора настоящих шедевров «Сорок первый», «Марина» и «Звездный свет» Бориса Андреевича Лавренёва, фактически презревшего господствующий стиль и курс того времени на разделение «хороших красных» и «плохих белых» и доказавшего главное – они одинаково трагически несчастные дети эпохи революционных потрясений, когда все люди теряют больше, чем приобретают, сколько бы они ни силились доказать обратное.

Жаль было, что исчез за горизонтом, по слухам переехав на житье в Германию, отличный прозаик, досконально знающий жизнь на окраинах империи у её восточных и северных границ – Борис Михайлович Казанов. Какими только талантами не разбрасывалась родная страна! Казановские «Осень на Шантарских островах» и «Полынья» уже небось давно стали библиографическими редкостями, а зря.

Еще один знаток русской жизни и русской души, правда, более раннего времени – Николай Семенович Лесков – далеко не сразу пронял и впечатлил Михаила, хотя необычайно образный язык героев «Левши» запомнился ему с самого детства. Однако, уже начав самостоятельно писать, Михаил осознал, сколь высокий и безупречный мастер слова без особой славы, но очень прочно утвердился под именем Лесков в русской литературе. Это был подлинный художник – философ, виртуоз мысли и слова, не заявлявший никаких претензий на место в высшем ряду русских прозаиков, но по справедливости и по праву обязанный занимать его в памяти потомков именно там. Видимо, как раз Лескова следовало бы считать стилистической и даже ментальной предтечей Андрея Платонова, но не только его одного. В России советского периода появился столь же безукоризненный и несгибаемо правдивый, как Лесков, мастер огромного роста – Борис Андреевич Можаев. Его талант был таков, что по существу обличительные романы «Живой» и «Мужики и бабы» несмотря на недопустимость их публикации с точки зрения любой мыслящей цензуры, все-таки были опубликованы. Они заставили коммунистическую советскую власть признать свой людоедский облик. Можаева не осмелились обвинить во лжи и клевете. Что могло быть лучшим подтверждением масштаба его дарования, чем это?

Другим, правда не стилистическим, продолжателем правдоискательской лесковской традиции в советской литературе был актер, режиссер, но на самом деле прежде всего прозаик высокой пробы – Василий Макарович Шукшин. Он и сам пытался понять смысл жизни и получаемых от нее ударов, и других людей своими вещами заставлял понимать. Его произведения были удивительно близки к живому разговорному языку, то есть безыскусственны, «не литературны», но это не мешало ему говорить даже о самых сложных проблемах подкупающе родственным каждому языком. Жаль, что он прожил недолго. Наверно, еще многое мог написать, поставить, сыграть.

У Бориса Васильева – тоже отличного писателя – фабулы произведений всегда строились на материале ненадуманных реальных проблем, в чем он был созвучен творчеству великого трагика литературы, посвященной войне – Василя Быкова. Только у главных героев книг Васильева в жизни было больше удачи, чем у героев Быкова, хотя «везеньем» их судьбы тоже нельзя было назвать. В этом смысле Василь Быков был чистым трагиком, не то, что не допускавшим, но во всяком случае не интересовавшимся иными жизнями, чем у тех, для которых не существовало милости Небес. И хотя Борис Васильев тоже почти всегда выставлял свих героев к самой крайней черте жизни, он обходился с ними чуть милосерднее, чем Быков. Само жизнелюбие Васильева взыскивало с автора большее вознаграждение его персонажам в сравнении с ничем не компенсируемой высшей жертвой героев Быкова, которым давалось лишь слабое моральное утешение, что они сделали все, что могли, почти ничего не изменив в пользу своего дела. Эти люди в своей жизни земной были полностью обмануты надеждой прожить ее не напрасно, оставалось надеяться, что им будет за это воздано в жизни иной.

Павел Филиппович Нилин – великолепный писатель, вышедший из милицейской среды, в своей повести «Жестокость» привел классический пример обмана человека советской властью, плюющей на чью-либо честь ради своей сиюминутной выгоды. Истребления чувства чести – вот чего добивалась власть от своих подданных, и Нилин без всяких оговорок объяснил это от начала и до конца. «Жестокость» пришлась, видимо, на ранний период его творчества, а на последнем этапе уже серьезно больной Нилин написал небольшой, но замечательный откровенный рассказ «Грех» о своей связи с соблазнительной и сексуально раскованной будущей врачихой, которая предложила себя в любовницы пациенту без объяснений в любви или признательности и благодарности за прекрасные книги. Свою исповедальную вещь, лишенную явного покаяния, он написал все-таки во искупление непрощаемой самому себе измены жене (которая, кстати сказать, и подготовила к печати этот рассказ после смерти мужа), повинуясь не только соблазну, но и долгу нормального мужчины удовлетворить охочую и приятную женщину. Собственно, без греха в такой ситуации не обошлось бы при любом поведении мужчины. Откажись он от врачихи, небось, тоже что-то потерял бы в собственных глазах – не только во врачихиных, хотя и мог бы гордиться, устояв перед соблазном во имя верности любимой. Но этого не произошло. Писатель согрешил перед женой, и свою вину ему доказывать не требовалось. Вот жена, видимо, простила его, но дошло ли ее прощение до умершего – неизвестно.

Владимира Осиповича Богомолова Михаил сразу воспринял как крупного, безукоризненно делающего очень сложные вещи и очень интересного автора и человека, который всегда подтягивает читателя к себе наверх, никогда не опускаясь до его уровня. То, что он говорит читателю о жизни, он безусловно знает лучше его – и это чувствуется постоянно. Его «Момент истины» («В августе 1944»), «Иван», «Зося» следовало бы считать эталонами литературных произведений о войне с ее героикой и грязью, прозой и взлетами, с болью от одних потерь и с безразличием к другим потерям, с неожиданными взрывами чувств, которые, оказывается, не атрофируются и на войне.

Еще один писатель – Виль Липатов – снискал к себе и своему мастерству симпатии и огромное уважение Михаила. Казалось, чем мог бы потрясти автор, создавший образ сельского милиционера Анискина из сибирской глубинки, образ, безусловно, идеализированный, вполне в духе тех героев, которые устраивали власть. Анискин – многоопытный, наблюдательный, по-деревенски обо всем осведомленный еще до начала любого следствия, почти супермен – действительно был вылеплен убедительно и добротно, но только и всего. Писатель-профессионал, пишущий то, что востребовано властью. Таких было достаточно много. Так считал и Михаил, пока не познакомился с совершенно иными вещами – с великолепными психологическими романами, каких и во всей мировой литературе немного назовешь. Самый удивительный из них – «Серая мышь» – следовало бы издавать массовыми тиражами и даже раздавать бесплатно, как это делают религиозные просветители в отношении Библии, во всех странах мира, где людям хорошо знакомо спиртное. И не потому, что эта вещь по существу дидактична, как Библия, – как раз наоборот. Никакой текстуальной и стилистической назидательности. Всего лишь во всех подробностях один день жизни компании поселковых алкоголиков – от начинающих до законченных в полном и ужасающем смысле этого слова, которые все свои еще непропитые способности изобретательно используют ради добычи спиртного. Однако это в итоге совсем не один день жизни людей с неразрывной алкогольной зависимостью. Это панорама всей их жизненной деградации от начала и до конца.

Виль Липатов совершил настоящий подвиг, создав эту вещь, чтобы предупредить всякого, кто рискует втянуться в роковую зависимость от спиртного, считая, что не рискует. Шедевр Липатова можно смело ставить в один ряд с «Героем нашего времени» Лермонтова, «Жизнью»