Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

Официальные советские комментарии не отрицали связь между договором с Японией и Тройственным пактом. Однако передовица «Правды» от 16 апреля искажала ход событий в силу изменившейся ситуации: «В ноябре 1940 года Советскому правительству было предложено стать участником „пакта трех“ о взаимопомощи и превратить „пакт трех“ в „пакт четырех“. Так как Советское правительство не сочло тогда возможным принять это предложение, то вновь встал вопрос о пакте между Японией и СССР». Как известно, отказался от союза не Сталин, а Гитлер. Сталин понимал, что «союза четырех» уже не будет и что война возможна, причем даже на два фронта. В силу договоров он не слишком верил, ибо сам не раз нарушал их, но предпочитал иметь с соседом на восточных рубежах пакт о нейтралитете, нежели не иметь ничего. Г. Городецкий утверждает: «Смысл этого пакта не в том, чтобы уменьшить угрозу войны на два фронта, как до сих пор считают. Это был скорее позитивный шаг, сопровождавшийся сходными попытками примириться с Италией и воскресить идею Риббентропа, чтобы Советский Союз присоединился к „оси“»{21}. Полагаю, что Сталин в апреле 41-го вряд ли мог всерьез надеяться на союз с Германией. «Лишь бы не было войны…»

Судьбу Югославии, распавшейся на «национальные углы», фюрер, дуче и их министры решали 20–22 апреля 1941 года. Главным бенефициаром оказались хорватские националисты во главе с поглавником Анте Павеличем: вместе с формальной независимостью Хорватия получила Боснию и Герцеговину и стала очередным звеном «оси». Гитлер отнес ее к сфере влияния Италии, как и Черногорию, против формальной независимости которой тоже не возражал. Словению предполагалось поделить, Македонию и Косово передать Болгарии при условии исправления границы с Албанией, находившейся под итальянским протекторатом. Самая печальная участь ожидала Сербию, считавшуюся центром панславистских и антигерманских интриг. Решено было сделать ее как можно меньше, удовлетворив притязания всех соседей, и максимально ослабить — в «новой Европе» ей не отводилось места даже как сателлиту. Главной причиной таких настроений было доминирование сербов в Югославии, которая со времени создания в 1919 году по сути всегда была «Великой Сербией». Италия также выпрямила греко-албанскую границу и получила Ионические острова; судьбу остальной Греции решили определить по окончании войны{22}.

О Советском Союзе снова не говорилось, потому что союзникам знать о плане «Барбаросса» пока не полагалось. 6 апреля Гитлер известил Риббентропа о своем намерении в форме, не предполагавшей возражений: «Фюрер просил меня занять для внешнего мира более четкую позицию в его духе. Он сказал, что однажды Запад поймет, почему он отклонил советские требования и выступил против Востока»{23}.

Однако рейхсминистр попытался еще раз переубедить диктатора, добившись, чтобы тот принял посла в Москве графа Фридриха фон дер Шуленбурга для личного доклада. Посол, советник посольства Густав Хильгер и военный атташе генерал кавалерии Эрнст-Август Кёстринг составили подробный меморандум о губительности войны с СССР, который усилиями Риббентропа и Вайцзеккера дошел до «читателя номер один» — но, к сожалению, не до нас. 28 апреля Гитлер принял Шуленбурга в Рейхсканцелярии. Меморандум лежал на столе, но фюрер ни разу не обратился к нему, сведя разговор к тому, «какой черт дернул русских заключить пакт с Югославией», и лишь на прощание как бы невзначай бросил: «Да, вот еще. Я не намерен воевать с Россией». Шуленбург понял, что война неизбежна{24}.

Риббентроп отсутствовал под предлогом болезни, но его сыну «представляется невозможным, что отец не присутствовал по состоянию здоровья в разговоре о судьбоносном решении в отношении представляемой им германской политики. Вероятно, как я уже говорил, его побудили воздержаться от участия в разговоре психологические причины. Он занимал в отношении Гитлера категорическую установку на предотвращение планировавшейся войны против России; таким образом, он не хотел, вероятно, принимая в расчет менталитет Гитлера, отягощать разговор с Шуленбургом своим участием. Гитлер должен был непринужденно и без него — Риббентропа в качестве свидетеля — провести с Шуленбургом беседу с глазу на глаз, в которой могли быть вновь приведены все доводы, говорящие против войны с Россией. Гитлер, как известно, реагировал очень чувствительно на возражение в присутствии свидетелей»{25}.

Возможно, именно это событие окончательно сломило волю нашего героя. 29 апреля Вайцзеккер записал, что рейхсминистр «в принципе не расположен к войне из-за своих недавних речей о пользе дружбы с Россией», но уже 1 мая саркастически добавил: «Риббентроп в письме к фюреру выступает за войну против России[81]. Он выговаривает мне за отрицательное отношение к еще одному Великому решению»{26}. Позднейшие попытки Шуленбурга добиться возобновления диалога с Москвой на высшем уровне — подобно усилиям графа де Лористона, последнего посла Наполеона при дворе Александра I накануне войны 1812 года (еще одна аналогия от Гафенку!), — были личной инициативой и прекратились 12 мая после «настоятельного совета» Вайцзеккера и Вёрмана. Рейхсминистра даже не информировали об этих зондажах{27}.

Одиннадцатого мая в Германию прибыл адмирал Дарлан, которого сперва принял Риббентроп, а затем Гитлер. Адмирал напомнил, что это день памяти Жанны д’Арк, символа борьбы французов против англичан. Готовя гостя к следующей беседе, рейхсминистр сказал, что «если Франция и Германия найдут правильный путь, Франция займет приготовленное для нее почетное место в новой Европе». Дарлан подтвердил понимание того, что «Франция разгромлена и ей придется заплатить за свое поражение».

Беседа интересна еще и тем, что здесь Риббентроп подробно изложил свой взгляд на Америку, хотя сказанное не делает ему чести ни как политику, ни как геополитику. Он справедливо отметил, что цель Рузвельта — оказать помощь Великобритании, но легкомысленно заявил, что «в политике американцы — дети, а в военных делах и того хуже», что «Англия проиграла, вне зависимости от того, вступит Америка в войну или нет» и что «неестественный и беспорядочный» империализм США заключается в том, что «Рузвельт сует свой нос везде, где ему нечего делать». Такие воззрения были присущи всей нацистской верхушке и во многом питались оптимистическими донесениями военного атташе в Вашингтоне генерала Фридриха фон Бёттихера, которые отличались от осторожных прогнозов дипломатов.

Видимо, на Риббентропа повлиял состоявшийся неделей раньше разговор с американским послом в Брюсселе Джоном Кудахи, который после оккупации Бельгии вермахтом оказался невольным гостем рейха. Этот рузвельтовский назначенец был противником участия в европейских войнах и подтвердил, что большинство американцев не желают этого. Риббентроп не удержался от резких, хотя и корректных, комментариев по поводу воинственных настроений Рузвельта, повторив, что у Америки нет причин для вступления в войну — Германия ничего не имеет против нее, а Англию уже не спасти. Те же суждения посол услышал от Гитлера 23 мая — немцы рассчитывали донести