Риббентроп. Дипломат от фюрера - Василий Элинархович Молодяков

против России. Когда я затем попросил Гитлера отдать распоряжения соответствующим хозяйственным и военным органам с тем, чтобы договорные поставки в Советский Союз могли быть выполнены в срок, он сильно заколебался и сказал, что он не может этого сделать. Приоритет также и на данном этапе имеют военные поставки… С этим, несмотря на его заявление, будто бы он не планирует войну против Советского Союза, мне стало ясно, что шанс, который я указал, не будет использован и что катастрофа пойдет своим чередом.

Господин фон Риббентроп неоднократно поддерживал меня во время моего доклада, занявшего несколько часов. То, как он держался во время разговора, с несомненностью свидетельствовало о том, что он, во всяком случае, в это время являлся противником войны с Россией»{4}.

Намеченный на 10 января ввод частей вермахта в Испанию для использования их в операции против Гибралтара не состоялся, в чем недоброжелатели винили Риббентропа, не сумевшего добиться от Франко согласия. 19 января у рейхсминистра был очередной неприятный разговор с Чиано по поводу Греческой кампании. В тот же день Гитлер принял дуче. Видя, что словами делу не помочь — союзник понес большие потери еще и в Ливии, — он сменил гнев на милость и обещал военную помощь в Средиземноморье. О плане «Барбаросса» не было сказано ни слова, но Риббентроп заметил, что испытывает «большой скепсис в отношении доброй воли русских»{5}.

Двадцать первого января рейхсминистр переслал Штореру в Мадрид письмо для Франко. Напомнив, что «без помощи фюрера и дуче сегодня не было бы ни националистической Испании, ни каудильо» и что «англичане, французы и американцы имеют одну цель — уничтожение Франко и националистической Испании», он заявил: «Фюрер и Имперское правительство глубоко обеспокоены двусмысленной и колеблющейся позицией Испании. […] Если каудильо не решит немедленно вступить в войну на стороне стран „оси“, Имперское правительство может лишь предвидеть конец националистической Испании». Послание рассердило адресата, который отказался признать свою позицию «двусмысленной и колеблющейся» и снова завел разговор о «заветах» и «обетах», однако новое послание Риббентропа 24 января вернуло его к конкретике: «Только немедленное вступление Испании в войну имеет стратегическую ценность для „оси“. […] Германия еще раз просит генерала Франко дать окончательный ясный ответ».

К этому времени каудильо уже принял окончательное решение о неучастии Испании в войне, но никак не решался заявить об этом во всеуслышание. Не помогло даже личное обращение Гитлера 6 февраля, ответ на которое последовал лишь через три недели, а вручен был еще неделей позже. Фразы о дружбе и единстве, жалобы на тяжелое внутреннее положение не могли скрыть отказа, о чем Франко объявил Муссолини на встрече в Бордигьере 12 февраля (немцы были проинформированы о ней итальянцами). 22 февраля в телеграмме Штореру Риббентроп сделал окончательный вывод: на Испанию рассчитывать не приходится{6}.

Рейхсминистра продолжала тревожить ситуация во Франции. 11 января он задал Абецу два вопроса: 1) Возможно ли создание дееспособного правительства без Петена, во главе с Лавалем? 2) Сможет ли такое правительство объявить войну Великобритании и заключить с Германией мир, который позволит использовать французский флот и североафриканские колонии? Информация запрашивалась для разговора с фюрером. Посол ответил, что возможность возвращения Лаваля в правительство не исключена, но ждать радикальных шагов не приходится: защита колоний от англичан — это одно, объявление войны — совсем другое. Тем временем в Виши упрочились позиции Дарлана: в дополнение к посту морского министра Петен 10 февраля назначил его своим официальным преемником, вице-премьером, главой МИД и МВД. Дарлан уверял немцев и прессу в том, что «Франция должна выбирать между сотрудничеством и разрушением и он выбирает сотрудничество», однако в приватных беседах говорил: «Я не испытываю никакой симпатии к немцам. Окажите мне честь — поверьте на слово». Подобно Петену, он вел двойную игру, и Риббентроп не мог не опасаться этого{7}.

Первого марта Болгария присоединилась к Тройственному пакту (согласие было достигнуто 8 февраля) и разрешила пройти по своей территории частям вермахта, занятым в операции «Марита», направленной против Греции. Москва ответила резким, но в допустимых протоколом пределах, заявлением — на сей раз НКИД, а не ТАСС: «Советское правительство не может разделить мнение Болгарского правительства о правильности позиции последнего в данном вопросе» и «не может ввиду этого оказать какую-либо поддержку Болгарскому правительству в проведении его нынешней политики». В рамках «войны коммюнике», как остроумно выразился Гафенку, это было очень серьезное предупреждение, причем не столько Софии, сколько Берлину, хотя Шуленбург приложил все свое умение, чтобы успокоить Молотова{8}.

После долгих уговоров югославский премьер Цветкович и министр иностранных дел Цинцар-Маркович 25 марта подписали протокол о присоединении Королевства Югославия к Тройственному пакту, получив от Риббентропа заверения, что державы «оси» будут уважать независимость и территориальную целостность страны и не будут требовать разрешения на проход войск через ее территорию{9}. В Белграде немедленно начались инициированные англичанами «народные волнения» под антигерманскими и антиитальянскими лозунгами, закончившиеся военным переворотом. Принц-регент Павел Карагеоргиевич и премьер Цветкович были отрешены от власти, 17-летний король Петр II объявлен совершеннолетним, режим регентства ликвидирован, командующий ВВС генерал Душан Симович назначен премьер-министром. Новое правительство заявило о готовности продолжать сотрудничество с «осью», но Гитлер не поверил и приказал осуществить молниеносную кампанию против Югославии, совместив ее с «Маритой». Риббентроп попытался предложить мирный вариант, но навлек на себя гнев фюрера, вынужденного отложить исполнение плана «Барбаросса». Судьба Югославии, которую раздирали национальные противоречия, была решена{10}.

2

В такой неспокойной обстановке 26 марта в столицу Третьего рейха прибыл японский министр иностранных дел Мацуока Ёсукэ. Принимали его по высшему классу, с тщательно организованным народным ликованием по пути следования кортежа. На вокзале поезд остановился так, что выход салон-вагона точно совпал с красной ковровой дорожкой на перроне (Шмидт красочно описал отработку этого действа). Низкорослый, щуплый визитер терялся на фоне внушительных фигур Риббентропа, Геринга и особенно двухметрового шефа протокола МИДа барона Александра фон Дёрнберга цу Хаузена (по комплекции гостю подошел бы только доктор Геббельс), а также пространств Рейхсканцелярии. Но его энергия и разговорчивость сразу же привлекли к нему всеобщее внимание.

Двумя днями ранее на стол рейхсминистра лег меморандум Вайцзеккера, подготовленный на основании разработок разных отделов МИДа. Главным вопросом в нем было названо время вступления Японии в войну против Великобритании; само участие в войне считалось делом как бы решенным. Ради этого Германия готова была отказаться от претензий на Голландскую Индию (метрополию-то разгромила она, а потому могла претендовать на трофей) и на свои бывшие владения в Тихом океане, а также признать прояпонский режим Ван Цзинвэя в Нанкине, созданный осенью 1940 года. Статс-секретарь предлагал объяснить гостю