Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

имело место постоянно, но отсутствовала фигура вооруженного с благословения белых африканца, который мог потребовать за свои услуги ответных шагов. Таким образом, здесь отсутствовал один из важнейших источников «современной» политизации. Но почему после 1888 года в Бразилии не возник формализованный расовый порядок? После конца рабства, совпавшего с мирным переходом от монархии к республике, начались долгие дебаты о национальной и расовой идентичности страны и о ее шансах на модернизацию. Поскольку в Бразилии освобождение человека из рабства происходило легче, а смешение рас наказывалось менее жестко, чем в США, цвет кожи и социальный статус не совпадали здесь так полно, а общественное сознание в меньшей степени привыкло к резким дихотомичным противопоставлениям. Поэтому у части бразильской белой элиты отпущенные на свободу рабы раньше, чем в США, стали вписываться в представления о модернизации.

Но еще большее значение имела стратегия по замене рабов в динамично развивающихся секторах экономики на новоприбывших эмигрантов из Европы. Эти эмигранты и бывшие рабы, которые по большей части подвергались экономической маргинализации, не встречались друг с другом на одних и тех же рынках труда. Так исчезла ситуация конкуренции, которая повсюду в мире служила типичной питательной средой для расизма. В Бразилии расовый вопрос никогда не становился пунктом противоречия в сфере территориальной политики. Здесь, в отличие от Юга США, не образовалось сепаратистских особых регионов, выделяющих себя за счет расовой идентичности. Напротив, элита старалась пропагандировать демократический инклюзивный национализм и миф об особой человечности существовавшего ранее рабства. Можно было таким образом представить преемственность национальной истории: начиная с колониальной эпохи, через следующую за ней монархию и заканчивая республикой. Материальное положение чернокожего населения в Бразилии после отмены рабства отнюдь не отличалось к лучшему в сравнении с Алабамой или Южной Африкой. Государство просто не брало на себя никакой заботы о них. Отсутствовал эквивалент Реконструкции, но отсутствовал в качестве реакции на нее и официальный апартеид, а бюрократические инстанции не считали себя гарантом, который должен препятствовать смешению рас. Из-за слабости государства большой объем расового насилия оставался безнаказанным, но он не являлся непосредственным проявлением государственных порядков. Аболиционисты были не в состоянии оказать воздействие на постэмансипационный социальный порядок[678]. На Кубе же белые и черные вместе сражались в войне за независимость против испанцев; кроме того, рабочие в сахарном производстве были в большей степени перемешаны по признаку цвета кожи. Так политика на Кубе после отмены рабства оказалась невосприимчивой к цвету кожи – больше, чем в других постэмансипационных обществах, особенно в США. На острове не создалось расового господства белых[679].

Все процессы, которые вели к отмене рабства на Западе, объединяло нечто общее: наряду с христианскими и гуманными мотивами их подстегивали экономические надежды на то, что в условиях свободного рынка труда бывшие рабы будут применять свою рабочую силу по меньшей мере столь же успешно, как до того для производства сельскохозяйственных товаров на экспорт, только теперь – движимые позитивными стимулами. Экономисты и политики видели в освобождении рабов большой эксперимент. Прежние рабы получали шанс доказать свою «рациональность», то есть свою человеческую ценность по меркам просвещенной эпохи, тем, что они поведут себя как прилежные, ориентированные на выгоду и бережливость homo oeconomicus либеральной экономической теории. Предполагалось, что это облегчит организованный переход от рабства к свободе, который часто (как в Британской империи) именовался «обучением» (apprenticeship). В конечном итоге такое развитие «нравственной личности» должно было увенчаться предоставлением ей полных гражданских прав[680]. Но действительность часто выглядела иначе. Освобожденные рабы проявляли непредсказуемые пристрастия. Так, они скорее предпочитали стабильность собственного контроля над небольшими земельными наделами наемному труду на крупных предприятиях; многие выбирали смешанные стратегии. Результатом стало существенное уменьшение рыночности аграрного производства в сравнении с ориентированной преимущественно на экспорт плантационной экономикой. Буржуазные реформаторы испытали разочарование и другого рода: бывшие рабы не обязательно стремились достичь их идеалов буржуазной семейной жизни. Вкупе оба этих факта, казалось, указывали на то, что чернокожие африканцы из‑за антропологических особенностей не соответствуют требованиям рыночной рациональности и «цивилизованным» нормам частного образа жизни. Если это и не послужило причиной расизма, то все же усилило расистские тенденции. Великий эксперимент эмансипации оставил надежды его либеральных зачинателей, иллюзорные и эгоцентричные, по большей части нереализованными[681].

3. Защита от чужих и «борьба рас»

Подъем и упадок заразного расизма

В 1900‑х годах слово «раса» было в обиходе во многих языках по всему миру. Глобальный общественный климат был проникнут расизмом[682]. По крайней мере, на глобальном «Западе», который в эпоху империализма распространился на все континенты, немногие сомневались, что человечество делится на расы, что эти расы имеют по биологическим предпосылкам разные способности и вследствие этого также в различной степени имеют право определять свое существование самостоятельно. Еще в 1800‑х годах такие идеи вращались лишь в некоторых европейских ученых кабинетах, пусть даже практика в колониях и трансатлантическая работорговля не упускала из виду, что люди имеют различный цвет кожи. К 1880‑м годам цвет кожи стал базовым элементом коллективного воображаемого западных обществ. К 1930 году расизм по всему миру стал уже на порядок менее приемлемым, чем за несколько десятилетий до того. На «белом» Западе даже преуспевающие и ведущие буржуазный образ жизни афроамериканцы все еще с трудом могли найти себе комнату в отеле. Но по крайней мере в качестве научной концепции «раса» стала восприниматься более критически. Попытка Японии на Парижской мирной конференции 1919 года включить в устав только что основанной Лиги Наций пункт против расовой дискриминации провалилась – прежде всего из‑за сопротивления британских доминионов и США; но эта инициатива во всяком случае показала, насколько спорными представлялись теперь расистские дискурсы и практики[683]. Расистская риторика и практика национал-социалистов после 1933 года были восприняты мировой общественностью с большим недоумением, чем это было бы на рубеже XIX–XX веков: за рубежами Германии легкомысленно преуменьшали их серьезность, называя немецкими чудачествами. К 2000‑м годам расизм был дискредитирован по всему миру, во многих странах его пропаганда наказуема, всякая претензия на научность не воспринимается всерьез. Расцвет и падение расизма в качестве силы, влияющей на историю, в глобально-исторической перспективе приходятся на короткий промежуток примерно с 1860 по 1945 год. Этот мрачный период связывает XIX век с XX.

В 1900 году «раса» была центральной темой не только в тех странах, где «белые люди», как это теперь именовалось, составляли большинство населения. Господствующие белые меньшинства в колониях были озабочены угрозой своим претензиям на превосходство со стороны подчиненных «низших» рас. В Японии и Китае интеллектуалы успешно осваивали лексикон европейских расовых учений. «Расу» серьезно