Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

race применялся и для обозначения наций: «испанская раса» («the Spanish race») и тому подобное. В 1888 году только в литературе США число различных рас варьировалось от 2 до 63[688]. Таксономии позднего Просвещения и первые попытки выстроить иерархию расовых типов или подвидов человеческого рода могли в худшем случае стать основой для репрессивного и эксплуататорского расизма, но не для истребляющего расизма. Они не могли легитимировать столь характерное для расизма на рубеже XIX–XX веков и позже требование раздельного образа жизни в соответствии с «цветными барьерами» (color bars) и на самом деле примерно до середины XIX века играли в колониальной практике роль существенно меньшую, чем впоследствии. Расизм XIX века не был последовательным продолжением процессов XVIII века.

Расовые учения XIX века – постреволюционные. В них была заложена тенденция к снижению обязательности христианской нормы, но прежде всего они предполагали мир, в котором иерархии больше не рассматриваются как часть божественного или естественного порядка. В крупнейшей колониальной державе, Великобритании, они проявились в меньшей степени, чем во Франции и в США. Британское политическое мышление никогда не было подчеркнуто эгалитаристским, так что наблюдавшееся расхождение между теоретическим обещанием равенства и фактическим неравенством никогда не ощущалось так сильно, как в странах «Декларации независимости» и «Декларации прав человека и гражданина». Приблизительно после 1815 года стали возможны расовые теории нового типа. Они предполагали две вещи. Во-первых, отказ от идеи, что окружающая среда может оказывать устойчивое влияние на человеческую природу, включая ее фенотипические варианты[689]. Представление о возможном «улучшении» исчезло на некоторое время из расового мышления – прежде чем в последней трети столетия оно пережило ренессанс в форме биотехнологии евгеники. Расовые концепции отныне стали противоречить идее цивилизаторской миссии. Во-вторых, новые расовые теоретики имели намного более честолюбивые амбиции, чем естествоиспытатели позднего Просвещения. «Раса» стала теперь историко-философской категорией, мнимым универсальным ключом для понимания прошлого и настоящего, вступив, таким образом, в непосредственную конкуренцию с другими ключевыми словами, такими как «класс», «государство», «религия» и «национальный дух».

Ярким проявлением подобного расового мышления – Алексис де Токвиль увидел это одним из первых – была особенная склонность к детерминизму, а следовательно, к маргинализации политики и активного конструирования истории[690]. Лишь после 1815 года и главным образом после обеспокоивших консерваторов революций 1848–1849 годов возникли опирающиеся на идею расы универсальные теории – или, при критическом взгляде на них, замкнутые системы безумия. Речь прежде всего о двух авторах. Шотландский врач Роберт Нокс стремился показать современникам в собрании своих выступлений «Человеческие расы» («The Races of Men», 1850) расовую, по его мнению, подоплеку политических конфликтов в современной Европе[691]. Влияние Нокса, само по себе существенное, превзошло влияние, которое оказал на современников французский граф Артюр де Гобино, автор произведения «Опыт о неравенстве человеческих рас» («Essai sur l’inégalité des races humaines», 1853–1855) с навязчивой идеей об опасности смешения рас. Гобино и Нокс – всего лишь двое из самых ранних и оставивших яркий след авторов европейско-американского расового дискурса, который примерно с середины XIX столетия стал стремительно расти в масштабах. Ученые-естественники никогда не забывали об этой теме, даже при том, что один из величайших среди них, Александр фон Гумбольдт, выступал бескомпромиссным противником всякого расового мышления. Переворот в биологии и антропологии, произошедший благодаря Чарльзу Дарвину и его первым последователям, позднее способствовал обновлению параметров дискуссии[692].

Немецкие ученые и писатели послереволюционной эпохи среди международных поборников расового мышления были представлены довольно слабо. Некоторые из них, исходя не из революционной и контрреволюционной динамики, а скорее из ситуации национального самоутверждения в Европе, изменившейся в результате процессов 1789–1815 годов, и следуя за философом Иоганном Готлибом Фихте («Речи к немецкой нации», 1807–1808), искали «народное» («фёлькише») единство немецкой нации, которую пока не получалось учредить в политических решениях. Вдохновленные новым подходом к историографии, при котором особенный интерес вызывали начала – например, начала римской государственности, – эти ученые занимались гипотезами и фантазиями о «германском» у немцев[693]. Термин «германский» превратился в яркую культурно-биологическую смешанную категорию, которая позднее получила разнонаправленные интерпретации. В устах романтических националистов она служила доказательством превосходства собственного народа над восточными (славянскими), западными и южными соседями, а в конечном итоге и над античными ведущими культурами Эллады и Рима. Даже в Англии, никогда не представлявшей собой в прошлом питательной почвы для радикального расового мышления и не ставшей ею впоследствии, уже перестали удовлетворяться выведением настоящего из средневекового нормандского образования общности и учреждения права (того, что называлось ancient constitution) и занялись поисками национальных корней у англосаксов-язычников. В эпоху постепенно нараставшей индустриализации искать и воображать дохристианские начала собственной «народности» (Volkstum) начали не только в «германских» странах Европы. Так возникли новые «народные эпосы», подобные финской «Калевале» (в окончательной редакции – 1849 года), которую врач и собиратель песен Элиас Лённрот составил из оригинальных источников наподобие стихотворной мозаики.

Практически вся Европа (однако не Финляндия) увлекалась теорией собственных «индогерманских» или «арийских» корней, которая первоначально подразумевала скорее общие языковые корни, а не биологические связи, и успех которой крылся в соблазнительно простом противопоставлении «арийского» и «семитского». Этой антиномической мыслительной конструкцией, которой наука придала солидности, позднее на протяжении столетия воспользовались антисемиты, которые таким образом смогли исключить евреев как «неарийцев» из европейской культурной общности. Но арийский миф таил в себе и противоречия. Так, в Великобритании отнюдь не вызывала восторг перспектива оказаться в родстве с индусами – особенно после восстания сипаев 1857 года, в результате которого Индию предпочитали рассматривать настолько «иной», насколько это возможно[694]. Не все расовое мышление было скомпоновано антиномически (или «двоично кодировано»). Отдельные люди бесконечно ломали голову над оттенками цвета кожи и процентными соотношениями «смешения кровей» либо создавали шкалу градаций между благородными (у британцев – воинственными или «мужественными») и менее благородными «дикарями»[695]. В любом случае расизм как мышление исходил из отличий, как крупных, так и мелких.

Доминантный расизм и его враги

Для эпохи после 1850‑х годов можно вести речь о доминантном расизме. Он распространился по западному миру, включая его колонии, очень неравномерно, но нигде не отсутствовал полностью и являлся одной из самых влиятельных моделей видения мира эпохи. Из предпочтения аутсайдеров и маргиналов он превратился в классификационную схему, которая определяла восприятие не только культурных и политических элит. В определенных обстоятельствах с его помощью можно было привлечь на свою сторону формировавшиеся тогда же массы выборщиков. Взгляд на «низшие расы» сверху вниз, в лучшем случае с доброжелательной снисходительностью стал само собой разумеющимся. Стало возможно безнаказанно выступать с крайне расистскими публичными