Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

Иран, как и все государства Среднего Востока, довольно рано присоединился к Брюссельской конвенции против работорговли 1890 года. Но лишь радикальная секулярная модернизация страны по турецкому образцу при Реза-шахе Пехлеви привела в 1928–1929 годах к запрету рабства[665]. Отмену рабства в мусульманских частях света тормозили противоречия между многочисленными местными правовыми школами, и она шла медленнее и менее драматично, чем на Западе. Не все акты отмены рабства были приняты под западным давлением. Существовал и местный, в том числе опирающийся на собственное толкование Корана, фундамент для отказа от рабства, однако до Первой мировой войны он редко становился основой однозначно реализованного национально-государственного законодательства.После рабства

Что следовало за рабством? В идеальном случае возвышенный момент освобождения, символически изображаемый разорванными цепями, следовало перевести в юридически-политические порядки и социальные структуры, которые бы обеспечили новую свободу. Такие порядки и структуры могли быть созданы с помощью бывших рабов, но не ими одними. Необходимо было также переформатировать национально- и колониально-государственные рамочные условия, в которых теперь реализовывался статус новых граждан из бывших рабов. Необходимо было изменить менталитет: от презрения или в лучше случае снисходительной симпатии – к серьезной готовности признать бывших рабов не только «человеческими существами» в абстрактном смысле, но и конкретно гражданами и полезными членами общества. Подобная либеральная утопия в XIX веке не реализовалась практически никогда. Это предвидели уже некоторые ранние аболиционисты, которые критически относились к своим локальным успехам и ставили себе более амбициозные цели, получавшие поддержку и в идее глобальной цивилизаторской миссии. Основная мысль заключалась в следующем: мир лишь тогда будет гарантирован от возвращения к варварству, когда рабство будет искоренено повсюду. Поэтому некоторые борцы за отмену рабства в Британии приняли особенно активное участие в основании Общества цивилизации Африки (African Civilization Society) в 1840 году. Эту инициативу поддержала большая часть викторианской политической элиты, от принца-консорта Альберта до нескольких дюжин членов парламента. Одним из первых деяний Общества стало снаряжение экспедиции против рабства в западноафриканский регион Нигера в 1841–1842 годах. Этот авантюрный вояж, предпринятый еще без побочных империалистских намерений, столкнулся в Африке с бесчисленными трудностями, и его благородные порывы не смогли реализоваться. Он останется ярким примером выражения всеобъемлющего убеждения в своей высокой миссии, которое в начале XIX века было способно подвигнуть на действие противников рабства[666].

Такого рода яркую акцию – как и последующие африканские путешествия миссионера Давида Ливингстона – изначально питали христианские, гуманные и патриотические идеи эмансипации, характерные для раннего аболиционизма. Эти идеи мало что могли дать для создания новых порядков после освобождения от рабства. Решения проблем тут сплошь и рядом были привязаны к местным реалиям и лишь в малой степени соотносились друг с другом через трансграничный трансфер. Многообразие путей развития делает проблематичным и сравнение[667]. Поэтому здесь особенно оправданны микроисторические исследования отдельных случаев. Они изучают документально прослеживаемые индивидуальные судьбы, преобразование отдельной рабовладельческой плантации в мозаику более или менее зависимых мелких крестьянских хозяйств или едва осознаваемый самими задействованными лицами переход от рабской зависимости к названным по-иному и подразумевающим другие правовые условия формам зависимости. Говоря сегодня о ситуации, сложившейся после отмены рабства, используют обобщенное понятие «постэмансипаторские общества»[668]. Эти общества отличаются друг от друга такими объективными признаками, как количество или пропорциональная доля бывших рабов от общей численности населения, форма и интенсивность господствующего расизма, шансы на получение работы и продвижение по карьерной лестнице, масштаб насилия, различные жизненные шансы в зависимости от пола – или, короче говоря, «степенями свободы»[669].

Плантационная экономика оказалась разрушена не везде. В Гаити она исчезла – а с ней и производство на экспорт; страна пережила драматическое падение своего общественного продукта. Схожим образом, хотя и менее драматично, развивались события на Ямайке, которая и далее оставалась британской колонией. В британском Тринидаде спустя несколько десятилетий после отмены рабства плантационную экономику возродили, но не на основе труда бывших местных рабов, а с привлечением рабочей силы, импортированной из Азии по двусторонним контрактам (индентура); схожим образом развивался британский остров Маврикий в Индийском океане. Куба, вступившая на путь постэмансипационного развития спустя 80 лет после Гаити, шла другой дорогой. Здесь, в стране особенно ярко выраженной плантационной экономики, сказывались перемены в технологии обработки сахара и прилив белых иммигрантов из Испании. Производство сахара лишь незначительно снизилось в переходный период освобождения от рабства, а через несколько лет превзошло предыдущие показатели[670]. Эти перемены ограничивались аграрным сектором. Даже в южных штатах США после освобождения от рабства индустриализация в крупном масштабе началась лишь некоторое время спустя.

Результаты освобождения от рабства интерпретировались задействованными группами по-разному в зависимости от обстоятельств. У бывших рабов с бывшими рабовладельцами расходились интересы, у колониальных властей и аболиционистов различались ожидания. Освобождение рабов, один из самых амбициозных реформистских проектов XIX века, было связано с необыкновенно сильными и широко распространенными разочарованиями. Иногда эти разочарования были обманчивы. Те же самые европейские режимы, которые жаловались на сложности борьбы с туземным рабством в Африке, не испытывали особых угрызений, создавая новые формы несвободы в виде различных форм подневольного труда (барщину/corvée во французских колониях отменили лишь в 1946 году), налогового гнета или вмешательства в сельское хозяйство. Однако такого рода несвобода редко кристаллизовалась в стабильные структуры радикального порабощения. Европейские колониальные системы были способны к умеренной автокоррекции под влиянием недовольства в колониях и общественной критики в метрополиях. Поэтому после Первой мировой войны крайние формы принудительного труда и эксцессы насилия встречались уже гораздо реже, чем в предыдущую эпоху. Было бы неправильным недооценивать глубокий моральный и политический водораздел, который ознаменовала отмена рабства как признанной правовой формы везде, где она происходила. К 1910 году отмена рабства южнее Сахары за небольшими исключениями стала свершившимся фактом[671].

Расовое общество на Юге США после отмены рабства

Ни в какой другой стране отмена рабства не сопровождалась таким резким расширением пространства действий, как в США. Уже во время Гражданской войны сотни тысяч афроамериканцев взяли собственную судьбу в свои руки: они сражались в качестве «свободных чернокожих» с Севера или бежавших рабов с Юга под знаменами северян, поддерживали войну Севера другими способами или завладевали бесхозными землями на Юге. К моменту объявления «Прокламации об освобождении рабов» уже сложилось широкое движение чернокожих американцев[672]. Меняя рабство на свободу, бывшие рабы брали себе новые имена, переселялись в новые места, собирали воедино свои разрозненные семьи и искали пути к достижению экономической самостоятельности. Тот, кому хозяин раньше запрещал свободно говорить, мог теперь выражать себя беспрепятственно и публично. Ранее нелегальные учреждения общин чернокожих –