Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

бывших чернокожих рабов, например Олауда Эквиано (1745–1797)[641]. Но уже вскоре он вызвал большой резонанс в кругах британской общественности, которая с появлением движения против рабства перешла на новый уровень развития. Аболиционизм стал лозунгом, в эпоху кульминации движения собиравшим вокруг себя сотни тысяч участников мирных внепарламентских акций. В рамках политической системы, в которой суверенный парламент еще прочно удерживала в своих руках небольшая группа олигархов, аболиционисты собирали средства для поддержки бежавших рабов, посещали массовые мероприятия, на которых сообщалось об ужасах атлантических корабельных перевозок рабов и об условиях на карибских плантациях, подписывали петиции, адресованные законодателям в Вестминстере. С помощью бойкота товаров, например карибского сахара, они добивались материального давления на интересы рабовладения. В этих обстоятельствах члены обеих палат парламента, которые в ходе подробных слушаний получили информацию о деталях работорговли, в марте 1807 года проголосовали за запрет работорговли на кораблях под британским флагом начиная с 1 января 1808‑го. Близко к такому решению подошли уже в 1792 году, со второй попытки его удалось принять. Поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж высказал то, что думали многие: завоевания Александра и Наполеона меркнут перед триумфальной победой над работорговлей[642].

Исследователи едины в том, что такое впечатляющее разрушение имперского института, инициатива которого исходила из центра одной из крупнейших рабовладельческих систем, нельзя объяснить только экономическими резонами и причинами[643]. Приводимая в движение рабами плантационная экономика к концу XVIII века достигла максимума своей производительности и рентабельности, отдельные собственники накопили огромные богатства, и с точки зрения национальной экономики также ничто не говорило о необходимости изменений в практиках господства. Мнение (которое высказывал, к примеру, Адам Смит), что свободный труд более производителен, чем подневольный, отнюдь не преобладало среди британских экономистов. Решающими стали идейные мотивы, которыми удавалось увлечь достаточное количество членов политической элиты – в тех случаях, когда они не представляли экономические интересы, непосредственно связанные с Вест-Индией. В общей перспективе эти мотивы стали идеологическим ответом Великобритании на Французскую революцию и Наполеона.

Французская революция, главным образом в своей начальной фазе, до террора, написала на своих знаменах принцип универсальной человечности, убедительным ответом на который не могло стать простое подтверждение частных национальных интересов. Декларации прав человека и гражданина можно было противопоставить только защитные консервативные идеологии – если, конечно, не создать собственное поле наднационального универсализма. Таким полем являлось рабство. Революционное Национальное собрание в Париже, в котором, сходно с британским парламентом, интересы плантаторов обладали существенным весом, действовало в этой сфере медлительно и непоследовательно. И хотя Конвент в 1794 году наконец объявил рабство во всех французских владениях незаконным и распространил гражданство на все мужское население во Франции и в колониях без различия цвета кожи, первый консул Наполеон Бонапарт в 1802 году снова узаконил рабство и работорговлю. Так Франция на протяжении нескольких лет потеряла идейное лидерство в этой сфере и снова вернулась к своекорыстным привычкам Старого порядка. В период до решения парламента в 1807 году, на пике борьбы с Наполеоном патриотическая общественность Великобритании перехватила идеологическую инициативу. Она могла при этом ссылаться на тот факт, что ни в одной стране мира, будь они монархической или республиканской природы, нет более надежных институционных гарантий против произвола во власти, чем в Соединенном Королевстве. Требовалось лишь распространить эти гарантии на колонии.

Такого рода общеполитические движущие мотивы легко совмещались с частными. Личное участие ради благой цели аболиционизма одновременно позволяло в предвидении еще предстоящей демократизации британской политической системы проявлять активность гражданкам (в движении аболиционистов принимали участие очень многие женщины) и гражданам, сняв тем самым с себя груз, который все более воспринимался как коллективная вина. Рассчитанная риторика лидеров аболиционизма делала ставку именно на это – на эмпатию к жертвам, подготовленную уже сентиментальными романами XVIII века, и популярной тогда тематикой эмансипации (Бетховен, «Фиделио», 1805)[644].

В публицистической стратегии ведущих аболиционистов смешивались гуманно-нравственные призывы с аргументами, выставлявшими в выгодном свете военные и имперские интересы нации[645]. Масштабное глобальное противостояние с Францией неизбежно затрагивало любую сферу британской политики. В 1815 году этот фон исчез. Работорговля в отсутствие Британии сильно сократилась. Прежде всего флот Британии, пользуясь своим положением владыки морей, присвоил себе право останавливать также корабли третьих стран, обыскивать их и найденных на них рабов без выяснения отношений собственности отпускать на волю. Это привело к нескольким дипломатическим скандалам – например, с Францией, – однако препятствовало тому, чтобы другие заполнили нишу, оставленную британцами; и все же окончательно положить конец контрабандной торговле рабами не удавалось. В 1807 году Конгресс США также прекратил участие американских граждан в африканской работорговле и таким образом исключил легальный ввоз новых рабов. Моральный импульс исходного аболиционизма оказался достаточно сильным, чтобы и в позднейшую эпоху усилившегося империализма сохранять среди британской общественности отрицательное отношение к рабству. Аболиционизм оставался мобилизующим лозунгом. Когда, например, в 1901 году на шоколадной фирме «Кэдбери» (Cadbury), к ужасу ее владельцев-квакеров, узнали, что какао-бобы, которые поставлялись ей с португальского острова Сан-Томе в Атлантике, выращивались там рабами, началась активная агитация гуманистских групп и против «Кэдбери», и против Португалии, а Форин-офис был принужден к принятию дипломатических мер[646].

Индия: аболиционизм в кастовом обществе

Отмена рабства в Британской империи проходила, при более внимательном рассмотрении, в нескольких плоскостях. В Карибском регионе она ослабила плантационную экономику, однако в результате компенсаций позволила британским плантаторам-собственникам обойтись без потерь. В Южной Африке те белые (буры, но также британцы), чье аграрное хозяйство, особенно выращивание пшеницы и виноделие, было основано на эксплуатации рабов, видели в новом законодательстве покушение на свои позиции. Большая миграция буров вглубь страны, начавшаяся в середине 1830‑х годов, не в последнюю очередь явилась ответом на новую гуманную риторику 1820‑х, на подрыв патриархального авторитета из‑за следования политике правового равенства и на либерализацию трудовых отношений на южной оконечности африканского континента[647]. В чрезвычайно многослойном социальном ландшафте Индии реализацию отмены рабства удалось начать только с начала 1840‑х годов. Здесь, в отличие от Карибского региона, не действовала единая и прозрачная система рабовладения. Границу между рабским статусом движимого имущества (chattel slavery) и другими формами крайней зависимости определить было нелегко. Кодексы и нормы применения традиционного права разных групп населения различали степени несвободы. Существовали домашнее рабство и сельскохозяйственный подневольный труд; женщин продавали для сексуальных услуг, детей во время голода отдавали на сторону; долговая зависимость неплатежеспособных должников нередко граничила с рабством – особенно когда родители передавали по наследству свои долги потомству.

В таких условиях британским и индийским реформаторам приходилось действовать осторожно и с учетом региональной специфики. В исламских частях страны,