Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

и перед бдительной как в моральном, так и в правовом смысле общественностью один из важнейших признаков цивилизованности. Таким образом, применяемый в международном масштабе стандарт цивилизации (standard of civilization) был дополнением к верховенству права, существовавшему в обществе (rule of law)[620].

Викторианский «стандарт цивилизации», с точки зрения современников, возник не столько из сконструированного, сколько из эволюционного аспекта права[621]. Он возник с течением времени как этноцентричный предшественник нынешних прав человека и понимался в качестве универсально действующего ядра норм, которые в своей совокупности описывали, что значит быть членом «цивилизованного мира». Эти нормы содержались в разных областях юридического регулирования. Спектр простирался от запрета жестоких телесных наказаний, неприкосновенности собственности и договоров гражданского права до правил поведения в международных отношениях между государствами. Сюда же относилось правило, что правительства обмениваются послами и по крайней мере на символическом уровне обращаются друг с другом на равных. Эволюционная сторона такого понимания транскультурно действующих законов заключалась в идее того, что «стандарт цивилизации» – плод долгого процесса развития цивилизации в Европе и так называемые «ведущие нации» (часто до 1870 года под ними подразумевались только Великобритания и Франция) призваны стать хранителями этого состояния правового совершенства[622]. Претензия Европы на моральный авторитет вытекала, согласно такому воззрению, из успешного самовоспитания. Разве в XVIII веке не были оставлены в прошлом публичные жестокости религиозных войн, не убраны архаические пережитки из уголовного права (по крайней мере применительно к людям с белым цветом кожи), а гражданские нормы обхождения друг с другом не облечены в практические правила?

Вплоть до 1870‑х годов европейские теоретики права применяли «стандарт цивилизации» в качестве мерила для критики «варварских» практик в неевропейских странах. О непосредственном его претворении в масштабную деятельность речи до сих пор не велось. Даже «открытие» Китая, Японии, Сиама и Кореи в ходе войн или в результате эскалации дипломатии канонерок рассматривалось не столько как часть глобальной цивилизаторской миссии в этой части света, сколько как надлежащий шаг по облегчению межгосударственных связей. Так, созданная в 1842 году для Китая система договорных портов была не столько триумфом Запада, сколько компромиссом. Китай оказался вынужден признать особые права экстерриториальности в пользу иностранцев, но его отнюдь не вынуждали изменить всю свою правовую систему целиком. Вестернизация китайского права – чрезвычайно длительный процесс, начавшийся лишь после 1900 года и не законченный по сию пору. В XIX веке следующей за таким «открытием» ступенью стали требования Запада реформировать отдельные ограниченные области права. К ним относились права собственности и наследования – но и семейное право в таких странах, как Бразилия или Марокко, под европейским влиянием было приближено к «цивилизованным» нормам.

Приобщение к цивилизации через рынок и насилие

Другим мощным средством викторианской воспитательной миссии был рынок. Либеральная утопия укрощения страстей через интересы относилась к ключевым элементам викторианского цивилизаторского мышления. Рынки, согласно ортодоксальному либерализму, превращали нации в мирные, касты воинов делали ненужными, а индивидов – прилежными и предприимчиво-честолюбивыми. Новой в XIX веке стала идея, что рынок – это естественный механизм для достижения богатства и распределения шансов в жизни. Требовался лишь демонтаж стесняющих традиций и отказ властей от нецелесообразного вмешательства в естественные циклы. И тогда способности человека при любых культурных предпосылках достигнут максимума его возможностей. С точки зрения классического либерализма, реагировать на рыночные стимулы с энтузиазмом должен любой. Благодаря паровому транспорту и коммуникации по телеграфу рынки будут вовлечены во все более широкие сферы деятельности. Викторианская торговая революция проявится в масштабе всей планеты. Не все экономисты середины XIX века разделяли такой наивный оптимизм. Более проницательные наблюдатели социальных реалий вскоре увидели, что рынок не обязательно делает людей совершеннее и не всегда способствует подъему общего морального уровня. Рынок цивилизовал одних, обходя других, а у третьей группы пробуждал самые негативные стороны человеческой природы. Как предполагали Джон Стюарт Милль и некоторые из его современников, для homo economicus также требовались определенные подготовка и воспитание. Политически это был двойственный аргумент. Он пытался защитить от шоковых последствий внезапной конфронтации домодерных экономических культур и неограниченной конкуренции. С другой стороны, из него выводилась необходимость опекунского колониализма, который должен осторожно открыть неевропейцам путь в экономическую эпоху модерна. Колониальная практика, которая в подобном виде пришлась не по душе таким реформаторам, как Милль, под вывеской «воспитания трудолюбия» означала очень много труда при очень малой доле воспитания. Но такая экономическая коллективная педагогика привела и к более положительным результатам – помощи развивающимся странам в постколониальную эпоху.

Рыночная экономика, право и религия – три столпа, на которых покоился самый действенный в мире вариант наиболее мощного проекта цивилизаторской миссии, британский. Во французском случае – но нигде более в таком отчетливом виде – добавлялась ассимиляция с высокой культурой метрополии[623]. Отдельные инициативы по «приобщению к цивилизации» различались не только по странам, но и по времени, исполнителям, местным условиям и масштабам разрыва между культурами, который существовал по мнению цивилизующих. Если эта пропасть виделась непреодолимо глубокой и кандидатам на приобщение к цивилизации отказывали в шансах соответствовать требованиям «высшей» культуры, то вскоре достигалась точка, когда они представлялись никчемными и бесполезными – безнадежным с «цивилизующей» точки зрения случаем. Возможными последствиями были вытеснение, маргинализация, а в крайнем случае и физическое уничтожение. Правда, даже в эпоху кульминации империализма такие случаи составляли скорее исключение. Ни одна колониальная держава в мирное время не была заинтересована в геноциде. И тем не менее совершались преступления колоссального масштаба, как в бельгийском Свободном государстве Конго с 1880‑х годов, немецкими войсками в 1904–1905 годах против народов гереро и нама в Германской Юго-Западной Африке и в ходе некоторых колониальных войн эпохи, например завоевательной войны США на Филиппинах. Жестокость здесь была настолько преднамеренной, что историки нередко говорят о геноциде[624].

Забота и самосознание

Цивилизаторская миссия как проект коллективной реформы образа жизни попадала в середину между двумя крайностями невмешательства: с одной стороны, с гуманной идеей нравственной Европы соседствовал мотив пренебрежения судьбой «дикарей» или «примитивных», гибель которых воспринималась равнодушно или с высокомерным фатализмом. На рубеже XIX–XX веков много рассуждали об исчезающих народах (dying races) на перифериях империй, о народах, чей закат не следует предотвращать: уже голод в Ирландии 1846–1850 годов особо циничные экономисты толковали как необходимый кризис адаптации[625]. С другой стороны, многие европейские колониальные державы предпочитали политику косвенного управления, которая сознательно избегала любого глубокого вмешательства в структуры местного общества. Там, где практиковалось такое косвенное управление, туземцев оставляли в покое, пока они жили в мире, платили налоги, прислушивались к советам колониальных агентов и исправно поставляли