Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

в Калифорнии, до схожих с погромами нападений с убитыми и ранеными. В 1882 году сторонники запрета иммиграции наконец одержали верх на федеральном уровне. Конгресс принял Акт об исключении китайцев (Chinese Exclusion Act), практически запрещавший им иммиграцию первоначально на десять лет. Это положило начало длинному ряду подобных мер, который продолжился вплоть до окончания политики исключения в 1943 году[707]. Еще более жесткой атаке подверглись японцы, которые часто попадали в США не как торговцы, а в рамках эмиграционных проектов своего собственного правительства. Они в большей степени, нежели китайцы, были заняты в сферах экономики, в которых конкурировали непосредственно с белыми американцами, и потому их деятельность вызывала особенно сильный отпор.

Подобно американскому Западу, куда преимущественно устремилась азиатская иммиграция, и в Австралии 1880‑х годов она стала предметом профсоюзной активности и предвыборной борьбы. Истерика по поводу «заполонивших страну чужаков» приняла там такие масштабы, что фантазии на тему предстоящего вторжения азиатов превратились на местном книжном рынке в самостоятельный жанр[708]. С азиатами, уже находившимися в стране, обращались лучше, чем с азиатами в США: они пользовались определенной защитой государства и сохраняли большую часть своих гражданских прав. Но официальная поддержка политики «белой Австралии» была еще более масштабной, чем сравнимые тенденции в США. Примерно в течение столетия, с 1860‑х по 1960‑е годы австралийские колонии, а позднее федерация преследовали политику предотвращения массовой иммиграции небелых. Ее рациональное зерно заключалось в предотвращении формирования небелого низшего слоя. Но обоснования ее принимали все более оголтелый расистский тон, и с 1901 года иммиграция была крайне затруднена[709]. В 1910 году к политике «белой Канады» перешло и правительство этой страны. Парагвай уже в 1903 году принял жесткий закон об иммиграции, а колония Наталь в Южной Африке в 1897 году попыталась запретить приток индусов, в этом случае в пользу африканского населения.

Эта тихоокеанская, сконцентрированная в США на Западном побережье политика исключения была – наряду с расовой дискриминацией на Юге США и некоторыми колониальными практиками – наиболее радикальной из тех конкретных форм, какие принимал на рубеже XIX–XX веков расизм в мире. За ним стояли представления о превосходстве белых, чей бесценный потенциал необходимо защитить от наседающих чужаков. В случае США проблема усложнялась тем, что англо-германо-ирландское большинство первых поколений переселенцев начиная с 1880‑х годов столкнулось с новой волной иммиграции с Юга и Востока Европы, которую эти первые граждане США восприняли с подозрением. Это стало поводом для бесконечных дебатов о градациях цвета кожи и культурного уровня[710]. В это время впервые проявилось противоречие в американском самосознании, явное и до сих пор: благодаря своему глобальному превосходству Соединенные Штаты видят себя в роли спасителя народов мира – и в то же время страшно боятся, что эти самые народы заразят их своим пагубным влиянием и разорят[711].

Незападный расизм: Китай

Естественно, согласно воззрениям эпохи, любое суверенное национальное государство имело право определять, кто будет жить внутри его границ. Если в Китае десятки тысяч выходили на улицу, протестуя против строгих иммиграционных законов США, то в том числе и потому, что сам Китай не имел возможности отплатить той же монетой. С 1860 года стране был навязан режим свободного передвижения для иностранцев. Поэтому в Китае имелось достаточно поводов для предрассудков по отношению к чужакам, но не было основы для защитного расизма. Не было и ранее закабаленного этнического меньшинства. Небольшое число евреев столетиями представляло собой основательно интегрированных в китайское общество подданных императора. Китайской юдофобии, из которой мог бы появиться антисемитизм, не существовало. Тем не менее не составляет труда обнаружить расовый дискурс и в Китае[712]. На примере Китая можно убедиться, что расизм в XIX веке не ограничивался Западом. Расовые предрассудки, ныне, в ситуации, которую определяют постколониальные чувства вины, считающиеся особым дефектом сознания белых западных людей, вполне можно видеть и в незападных цивилизациях. В Китае они традиционно были развиты чрезвычайно слабо, тем интереснее кажется его случай в XIX веке.

Императорский Китай знал стереотипы о «варварах» всякого рода и фиксировал в том числе телесные особенности разных чужестранных народов, с которыми сталкивался на границах империи. Но в варваре сплошь и рядом видели существо, отставшее культурно не по его собственной вине, кандидата для доброжелательного приобщения к цивилизации. Прямого пути от культурной до биологической инаковости в мышлении традиционного Китая не существовало. Изменения произошли в конце XIX века вследствие новых контактов с Западом. Бóльшая физическая и культурная инаковость европейцев и североамериканцев в сравнении с соседними азиатскими народами, с которыми Китай привык иметь дело на протяжении тысячелетий, вкупе с их чрезвычайно агрессивным поведением, стали причиной, почему старые представления о «варварах» дополнились не менее древней народно-религиозной демонологией. Так, речь могла идти, например, о «чужестранных дьяволах» (yang guizi) или «рыжих варварах» (hongmaofan). Такая негативная стереотипизация окольными путями перешла и на африканцев, хотя ни один китаец практически не имел возможности встретиться с прибывшим из Африки. И все же казалось утешительным, что среди жертв европейского империализма были и такие, которые, с точки зрения самих колонизаторов, находятся еще ниже, чем китайцы.

То, что в конце XIX века в Китае познакомились с западными расовыми учениями, стало одной из предпосылок китайского расизма; другой стал окончательный распад китаецентричного образа мира после катастрофы военного поражения от Японии в 1895 году. В поисках новой интерпретации места Китая в мире ведущих интеллектуалов привлекла идея борьбы рас (zong). С большим рвением, как это происходило уже на протяжении последних ста лет в Европе, в Китае стали составлять расовые табели о рангах. Африканцы неизменно оказывались в самом низу, и китайцы разделяли все самые худшие «белые» стереотипы о них. Были голоса, ратовавшие за то, чтобы устранить их физические особенности путем миграции, перемены питания, смешения рас или стерилизации. «Желтая раса» (как ее обобщенно называли вплоть до окончания временной гармонии в китайско-японских отношениях примерно в 1915 году) в длительной перспективе отнюдь не уступает белой. Белые и желтые скорее участвуют в борьбе за господство над миром. Такие воззрения, в Европе представленные в правом поле политического спектра, характерны и для реформаторов рубежа XIX–XX веков в Китае. Политическая либерализация и социальная модернизация должны были способствовать задаче закалить Китай для будущей борьбы рас. То, что династия Цин, которую собирались ради этих задач свергнуть, опиралась на этническое меньшинство не ханьских китайцев, а маньчжуров, не играло первостепенной роли, когда ее только начали подвергать критике. Но в оптике расовых учений маньчжуры представали теперь как неполноценная чужая раса, против которой хороши