Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

заявлениями, которые были немыслимы в 1820‑х годах, а в 1960‑х вызвали бы скандал. Основанное на идее расы мировоззрение получило крайнюю форму у зятя Рихарда Вагнера, британского писателя Хьюстона Стюарта Чемберлена; его труд «Основания XIX столетия» («Die Grundlagen des XIX Jahrhunderts», 1899), вскоре после публикации распространившийся во всей Европе, оказал большое влияние на национал-социалистическую расовую идеологию[696]. Витийствовать о расе и крови, опираясь на Гобино, особенно любили в австрийских расистских кружках. Международная политика тоже представала как «борьба рас» – например, для сторонников влиятельного Пангерманского союза речь шла об эпохальном столкновении «германства» и «славянства». Из Азии исходила «желтая угроза»: дешевая рабочая сила из Китая и японские маршевые колонны[697].

Конечно, есть примеры, когда отдельные личности отвергали этот, по выражению Дэвида Бриона Дэвиса, «официальный расизм западной культуры»[698]. Вмешавшись в обсуждения восстания в Морант-Бэй на Ямайке (1865), Джон Стюарт Милль выступил против расистской аргументации своего коллеги по писательскому цеху Томаса Карлейля[699]. Были и те, кто высказывал сомнения в идее происхождения современной цивилизации от германцев или «арийцев». Ведущий афроамериканский интеллектуал У. Э. Б. Дюбуа и уроженец Германии Франц Боас, один из основателей этнологии и культурной антропологии в США, десятилетиями публично выступали против маскирующегося под науку расизма[700]. Рудольф Вирхов использовал свой авторитет известного естествоиспытателя, чтобы опровергать его. А зарождавшаяся в качестве науки социология устами ее основателей Эмиля Дюркгейма, Макса Вебера, Георга Зиммеля и Вильфредо Парето с самого начала выступила против духа эпохи, не признавая никаких биологических или генетических факторов. Некоторые представители этого поколения первопроходцев создали и социологические учения, основанные на расовой идее, как австриец Людвиг Гумплович, но они вели в научный тупик. После Первой мировой войны начала снижаться и научная респектабельность расистских классификаций, по меньшей мере в Великобритании и США[701].

Государство, политика по отношению к иностранцам и расизм

Другим признаком доминантного расизма с 1860‑х годов являлся его официально-государственный статус. Предыдущие версии расизма имели характер частных мнений. Однако начиная с 1860‑х доминантный расизм получил имманентную тенденцию к реализации себя как расового порядка. Для этого ему требовалась помощь государства. Иначе говоря, расисты должны были прийти к власти. Это реализовалось только в южных штатах США, при национал-социализме (в фашистской Италии и Японии с 1931 по 1945 год проявлялись схожие тенденции, но их нельзя характеризовать как полностью сложившиеся расовые государства) и в бывшей переселенческой колонии Южная Африка. Европейские колонии также не были последовательными расовыми государствами, которые провозгласили официальный расизм руководящей идеологией и практикой. В целом действовало такое правило: колониальные подданные, по большей части являющиеся также налогоплательщиками, хоть и менее ценны, чем белые, но требуют подобающего (decently) обращения.

Новым в последней трети XIX века стало то, что правительства национальных государств и, в меньшей степени, империй видели свою задачу в заботе о культурной гомогенности и этнической «чистоте» в своих границах. Эта забота осуществлялась в разных формах и с разной интенсивностью. Степень свободы передвижения через государственные границы в Европе для представителей низших слоев в первые две трети XIX века существенно возросла. Исчезли многие паспортные формальности[702]. Однако к концу века тенденция переломилась. Вводились паспорта и паспортный контроль, вокруг национальных государств воздвигали бумажные стены разной высоты. Великобритания осталась либеральным исключением. До Первой мировой войны граждане Соединенного Королевства не имели удостоверений личности. Они могли покидать свою страну без паспорта или официального разрешения и беспрепятственно обменивать свои деньги на иностранные валюты. И наоборот, иностранцам не препятствовали въезжать в страну, и они могли жить на острове, не регистрируясь в полиции. Для передвижения между колониями империи также практически отсутствовали всякие паспортные формальности. В континентальной Европе к концу столетия разграничение между собственными гражданами и иностранцами постепенно ужесточилось. Въезд, пребывание, гражданство и натурализация стали предметом правового регулирования и административных процедур. Это было не столько выражением нарастающего расизма, сколько результатом общего расширения государственной активности, связанной с усилением миграционных потоков по всей Европе[703]. Внутренняя консолидация национальных государств требовала более энергичной постановки вопроса о принадлежности к национальному «государствообразующему народу». Введение заново протекционистских пошлин на континенте в конце 1870‑х годов показало, как правительства могут регулировать потоки поверх государственных границ. Возник вопрос в отношении людей: кто исключается как «нежелательный», а кого следует подразделять на категории по шкале кандидатов для натурализации.

Во многих частях Европы к концу XIX века на чужаков стали смотреть с недоверием и даже враждебностью. Тем не менее национальные государства отнюдь не закрывали радикально все возможности для миграции, а расово-политические критерии принадлежности не получили приоритета. Так происходило не только в Великобритании, где по-прежнему сохранялось право свободного передвижения. Франция эпохи Третьей республики, в высшей степени проникнутая патриотическими настроениями, не воздвигала особых препятствий на пути иммигрантов. Однако необыкновенно низкий прирост ее коренного населения создавал определенные кризисные настроения в демографии. С середины XIX века стали прибывать волны «гастарбайтеров», постепенно сложившиеся в общины иностранцев с высокой степенью готовности к ассимиляции. Ксенофобским публичным кампаниям ни разу не удалось сколько-нибудь заметно повлиять на государственное законодательство. Франция была уверена в интеграционной функции своего языка, своих школ и своей армии[704]. В Германской империи, где в правой части политического спектра за расовое понимание нации выступали гораздо более мощные силы, подогревая в годы перед Первой мировой войну панику из‑за польской и еврейской иммиграции, национальное государство также не сделалось «расовым» с точки зрения своей иммиграционной политики. В ходе реформы института гражданства в 1913 году в рейхстаге не нашлось большинства для принятия биологистских расовых представлений. Попытки перенести порой расистскую колониальную административную практику – например, препятствование «смешанным бракам» – на имперское право провалились[705].

Защитный расизм

Не в Европе, а в демократических обществах переселенцев Северной Америки и Океании защитный расизм получил шанс завоевать голоса большинства[706]. Он был направлен прежде всего против азиатов. Китайцы появлялись в США различными путями: золотоискатели в Калифорнии, железнодорожные рабочие, кули на гавайских плантациях. Многие из них затем устремились в города, где работали поварами или прачками, проживая компактными сообществами. Если сначала их приветствовали как прилежных трудяг, то позднее все больше белых американцев стали выступать против них, требуя прекращения иммиграции из Китая. В выражениях, которые сильно напоминали атаки на афроамериканцев после отмены рабства, китайцев все чаще стали именовать «полуцивилизованными» людьми, которые неспособны адаптироваться к американскому окружению. Профсоюзные лидеры опасались демпинга зарплат из‑за китайцев. Возмущение китайскими проститутками стало предлогом ограничить въезд китаянок и тем самым увеличение числа жителей китайской национальности в США. Дело дошло, прежде всего