Двойной без сахара (СИ) - Горышина Ольга

— Я не понимаю гэльского, — попыталась отшутиться я и ткнула ложкой в принесенный задолго до кофе морковный торт. Такой огромный кусок мне не осилить. Наверное, он отрезан таким большим в надежде, что его съедят вдвоем. Нет, нет, нет… Никакой бариста, сколько бы сердечек ни вывел на пенке моего кофе, не заставит меня протянуть ко рту Шона ложку. У него в кармане ключ от пустой сейчас квартиры, которая в трех шагах отсюда. Как в дешевом кино или глупом подростковом романе. Нет и еще раз нет. Я не буду настолько дурой.

— Выпей уже кофе и съешь наконец торт. В пять часов музеи закроются! Здесь до Дублинии пятнадцать минут бодрым шагом. Давай хоть ее посмотреть успеем, а?

— А что там? — почти перебила я в страхе, что Шон уже научился читать мои мысли.

— Викинги. Их мы любим, в отличие от англичан. Наверное, потому что в каждом из нас течет их кровь. Викинги ирландских женщин любили, раз променяли на них родину и разбой, а англичане только насиловали, а их детей приносили потом в жертву в своих дьявольских сектах. Одна, кстати, находится неподалеку — это был закрытый английский клуб в подвале церкви, который носил название «Ад», легко догадаться почему.

— Ты на всех лекциях страшилки рассказывал?

— Ты хочешь узнать Дублин или меня? Я не интересен даже самому себе. Я даже не способен стать знаменитым алкоголиком, как Волосатый Лимон, хотя умею пить и совсем не умею бриться, и давно бросил офисную работу…

— Чего замолчал?

— Жду, когда ты поделишься тортом.

Черт бы побрал вас, профессор! И я протянула ему кусочек тортика на ложке, стараясь держать руку в монументальной неподвижности.

— Лимоном его прозвали за желтый цвет лица. В конце жизни печень у бедняги не выдержала обильных возлияний. И все равно он сохранил радушный вид и развлекал случайных прохожих. Его знал каждый дублинец, но когда пропойца умер, никто не смог назвать его настоящего имени, так и похоронили с двумя буквами на могильном камне — «Эйч» и «Эл» вместо «Волосатого Лимона». И паб назвали в его честь, а в мою не назовут ничего, когда я сопьюсь окончательно, — и Шон отхлебнул кофе.

Чего мистер Мур добивается? Жалости? Он пожалел меня, и теперь я обязана ответить ему взаимностью? Взаимной жалостью! Я могла бы ответить ему восхищением — за игру на волынке, за песню, за… Да просто за то, что он поставил меня выше семьи, заткнул уши на вопли Моны и прыгнул в машину… Да, великолепный набор, чтобы екнуло сердце. Но не у меня. Минутная слабость может обернуться катастрофой, которой поделилась со мной Сильвия. Ей хотя бы было восемнадцать! А я на десять лет старше и уже знаю, как плохо может быть в постели с мужчиной, даже если ты благодарна ему за паспорт. А тут я даже не буду знать, за что благодарить… Нет, Шон, нет…

— Лучше пиши песни, — и тут я пожалела, что не в силах на английском обыграть русские «не пей, а пой», потому речь Шона прекрасна, а моя до безумия бедна, как и мысли. Мысль в голове осталась лишь одна — как уйти, не ранив Шона больше, чем я уже нечаянно ранила.

— Я не умею играть на гитаре. Роб тогда только приехал, ему и восемнадцати, кажется, не было, а какая у него уже была сильная гитара, испанская школа… Он научил меня паре аккордов, они и составили мелодию. Слова я специально писал на ирландском, чтобы Каре сложно было придраться к рифмам, а она в это время уже придиралась ко всему. За пару недель до ее дня рождения я проснулся с сознанием того, что в мою любовь больше не верят, она утонула в быте и вечной нехватке денег. Какой подарок я бы ни купил, Кара отругает меня за лишние траты, и я решил написать песню. Одолжил у Роба гитару на один день и разбудил Кару музыкой. Она швырнула в меня подушкой и сказала, что хотя бы в этот день, один раз в году, она хотела выспаться. Потом разревелась и крикнула, что терпеть не может гэльский. И заодно то, что у меня нет голоса, чтобы петь баллады… Через неделю она собрала вещи и ушла. И я отдал песню Робу, когда тот попросил написать что-то для него. Периодически он снова просит, но я больше ничего не пишу. Только переписываю чужие песни, чужие чувства и завидую чужому счастью. Наверное, проклятье фейри все же существует.

— Пойдем лучше к викингам! — вскочила я и уже стоя допила последнюю каплю кофе.

Шон тут же поднялся, точно ждал от меня приглашения и нес бред от безысходности, чтобы его ускорить. Я тоже спешила уйти с этих улиц. В Корке дневная чистота резко контрастировала с массовой обветшалостью зданий. В Дублине к ней добавилась грязь и торговые развалы со всякой китайской всячиной, сделавшие проход по узкому тротуару невозможным. Мы пошли по проезжей части, уступая иногда дорогу одинокой машине или пустому экипажу, и я пару раз чуть не вляпалась в оставленные лошадьми кучи — целые и размазанные по асфальту колесами.

Меня мутило от вони, слишком крепкого кофе и близости плеча Шона. Он держал меня за руку и тянул вперед, заставляя практиковаться в спортивной ходьбе, и мы довольно быстро выбрались в центральный район с офисами, спрятанными в старых зданиях. Улицы стали шире, хотя и остались пустынными, словно были предназначены для романтических прогулок. Наконец впереди показалась серая церковь — вернее две, соединенные аркой-переходом. В левом крыле располагался музей викингов. Мы долго стояли на светофоре. Наверное, и они в Дублине запрограммированы для влюбленных парочек, и с каждой минутой я чувствовала себя все более и более не в своей тарелке. Шон улыбался с такой теплотой, что хотелось скинуть кофту, и я боялась раскрыть рот.

Я не понимаю, что говорить, и он уж точно не понимает, что я хочу ему сказать. Лучше погрузиться в музейную тишину, где притушенный свет не режет воспаленные от наворачивающихся слез глаза. Редкие посетители не заставляли Шона разжимать пальцы. Он вел меня от экспоната к экспонату, как ребенка, и шепотом зачитывал таблички, хотя порой из его рта вылетало много больше слов, чем уместилось на стендах. Однако лучше бы он приберег их для племянников. В моей голове знания не задерживались, их вытесняла раздувшаяся жуткой жабой мысль, что пусть в нас обоих течет кровь викингов, у нас все равно слишком мало точек соприкосновения, и если я прекрасно понимала его желание затащить меня в постель, то мотивы поднять отношения на серьезный уровень оставались мне непонятны. От них веяло безысходностью, будто он отчаялся найти себе достойную пару и берет то, что само пришло в руки. Только не знает, что меня в них жестоко толкнули, и как бы Шон ни был хорош, я не хочу быть синицей в его руках, пусть эти руки и кажутся самыми надежными из всех тех, в которых я побывала.

У меня развилась клаустрофобия рядом с ним в темных переходах музея — так чувствовали, небось, себя ирландские поселянки подле бородатых пришельцев из-за моря, хотя и их собственных мужчин можно было испугаться. Я сняла с манекена наряд ирландского короля и мысленно одела на Шона. В плечах он пришелся ему в пору — видимо, главным развлечением на ферме было плавание в озере. Портить шлемом так хорошо лежащую нынче волну не хотелось — лучше бы Шон оставался в рваных джинсах и с муравейником на голове — нынешний королевский вид не портили даже седые виски. Шон умел пользоваться своей внешностью — у него на курсе явно доминировали студентки. Так почему же он до сих пор один? Пусть в деревне над ним тяготеет родительское преступление, но в университете он мог бы любую поманить пальцем, и деньги были бы последним, о чем она бы его спросила. Тем более у него имеется наследство. Почему он один? И почему он выбрал меня? Может, я похожа на Кару, которую он до сих пор безумно любит. Может, он ездит в Лондон к ней? Может, она не забыла первую любовь, просто выбрала стабильность с другим мужчиной, и теперь встречается с ним раз в полгода ради пары страстных ночей и общих воспоминаний? И, может, Шон сейчас ищет для себя ту, кто закроет глаза на его любовь на стороне. А это может сделать только та, кто в него не влюблена. И та, у которой в шкафу довольно своих скелетов. Точно! Как же я раньше не догадалась…