История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг. - Джузеппе Боффа

Но в Западной Украине борьба была затяжной. Последние очаги сопротивления были подавлены лишь в 1950–1951 гг. У нас нет детальных сведений, но из немногочисленных свидетельств мы знаем, что бои были ожесточенными с обеих сторон[44]. Это была настоящая война, а не просто отдельные стычки.

По своему результату вооруженная борьба вдоль границы сохранила тем не менее локальный характер. Существовали проблемы, хоть и не столь чреватые кровопролитием, но не менее серьезные. Они носили общий для всей страны характер. Наиболее важным оставался вопрос о колхозах. После освобождения оккупированной территории они немедленно восстанавливались повсюду, так что к концу войны колхозный строй был воссоздан почти полностью, но, как указывает один советский историк, это восстановление было скорее формально юридическим, чем реальным[45]. Это произошло потому, что была разрушена производственная база хозяйств: была уничтожена та машинная техника, с использованием которой было связано само обоснование необходимости создания колхозов. Нет оснований утверждать, что среди крестьян существовало сильное стремление выходить из колхозов. По меньшей мере такие желания не оставили свидетельств и не нашли политического выражения. Однако после того, как колхозники доказали своей борьбой с оружием в руках преданность стране и советскому строю, ожидалось ослабление того давления, которое было характерно для сталинской политики по отношению к деревне в период 30-х гг.[46]

Надежды крестьян были созвучны надеждам множества людей; нельзя сказать, что это состояние духа было характерно только /263/ для сельских районов. Действительно, в различных слоях общества жила надежда, что окончание войны принесет с собой облегчение существования. Это означало бы применение на деле принципа роста материального благосостояния, а кроме того, ослабление суровости всей сталинской политики довоенного времени. Но несмотря на то, что никто более не умирал на фронте, дела в этом отношении пошли еще хуже.

В одном литературном произведении, написанном несколькими годами позже, но воссоздающем обстановку первых послевоенных лет, ярко передан контраст в настроении людей. Двое крестьян, брат и сестра, ведут разговор об одной женщине — председателе колхоза, которую только что сняли с поста.

Надоело людям, — говорит брат, — понимаешь? Сколько она говорила в войну: вот война кончится —заживем, вот война кончится — заживем. А как зажили? Где эта жизнь распрекрасная?.. Понятно тебе, о чем люди думают?

— Ну и что, она не виновата, — отвечает сестра. — Не она одна, все так думали...”[47]

Все, и не только колхозники. Свидетельств этому множество, они единодушны; без такой надежды, кроме всего прочего, нельзя было бы бороться и победить[48]. Мы знаем, что многие участники войны от всей души желали, чтобы победа смела те проявления насилия, бюрократизма, некомпетентности, нетерпимости, которые омрачали прошлое и стали причиной огромного ущерба, понесенного страной в начале войны. Именно в этот период появились некоторые признаки зарождения подпольной “ленинской” оппозиции, особенно среди молодежи: последовавшие репрессии, аресты и приговоры уничтожили ее еще до того, как она смогла принять реальные формы, но она продолжала проявляться спорадически и в последующие годы[49].

Если не выходить за хронологические рамки сталинской эпохи, то невозможно заметить никаких открытых дискуссий по этим проблемам. Это не было результатом изменения методов предвоенного периода. Имеющиеся свидетельства говорят об обратном. Это было показано в предыдущей главе[50]. Подтверждением тому служит также и отношение к вернувшимся из немецкого плена. Никто не был принят с почетом, даже те, кто сумел бежать или был освобожден и славно сражался в рядах европейского Сопротивления. А таких было немало[51]. Всех подозревали в том, что они добровольно сдались врагу, и все должны были пройти тягостную проверку. Для всех пребывание в плену оставалось темным пятном на их прошлом. Очень многие были арестованы и сосланы в концентрационные лагеря, где они содержались наряду с власовцами, которые воевали вместе с немцами. Общее число попавших в заключение не называлось ни в одном советском источнике. Иностранные наблюдатели, отнюдь не злонамеренные, приводят цифру — полмиллиона, говоря при этом, что речь идет о половине репатриантов, но никем и /264/ никогда не объяснялось, на каких данных базируется этот расчет[52]. Наиболее авторитетные советские публикации утверждают только, что эта волна репрессий носила массовый характер[53].

Чего именно боялся Сталин в случае нормального возвращения этих людей к мирной жизни, остается загадкой. В их отношении общественное мнение никогда не было доброжелательным. Во время войны не переставали повторять: плен всегда считался позором. О том, что даже сын Сталина не избежал этой участи, никогда не говорилось[54]. Основная часть пленных была захвачена в течение первого, наиболее тяжелого года войны: снисходительное к ним отношение могло открыть двери для критической переоценки всего этого периода войны, а значит, и действий сталинского правительства накануне и в ходе первых сражений.

Какое-либо обсуждение образа действий Сталина было раз и навсегда исключено. Это вытекало из его публичного выступления в феврале 1946 г. В следующем месяце должны были проводиться всеобщие выборы, первые после победы, единственные после выборов 1937 г., носивших характер плебисцита, проведенного в момент кульминации сталинского массового террора. Сталин обратился с трибуны Большого театра к избирателям Москвы. Это была речь победителя. Война, сказал он, стала “проверкой” для всей системы, для Советского государства, для правительства, для партии. Победа поэтому служит мерой оценки их достоинств. Она продемонстрировала, что “советский общественный строй является лучшей формой организации общества, чем любой несоветский общественный строй”. Национальный вопрос разрешен в СССР “лучше, чем в любом многонациональном государстве”. Сталин пошел еще дальше. Одержанная победа была для него доказательством и того, что вся его политика довоенного периода была верной: она была представлена на всем своем протяжении как длительный процесс “предварительной подготовки всей страны к активной обороне”. Без этого была бы невозможна конечная победа. Оправданной, таким образом, была политика индустриализации, не только в качестве генерального направления, но и по своим методам, которые по сути сводились к абсолютному приоритету развития тяжелой промышленности. Оправдана также была и коллективизация, потому что “без политики коллективизации, — говорил Сталин с оптимизмом, который не имел оснований из-за плачевного состояния деревни, — мы не смогли бы покончить в такой короткий срок с вековой отсталостью нашего сельского хозяйства”. Оправданны были также и репрессии против “антипартийных махинаций троцкистов и правых”[55]. По этому последнему пункту еще более выразительно высказались в своих предвыборных речах некоторые другие советские руководители, такие как Молотов и Маленков[56].

Сталин в нескольких словах сжато набросал также и планы на будущее: в первую очередь необходимо восстановление страны, чтобы перекрыть показатели производства, достигнутые до войны. Он обещал /265/ быстрое преодоление нормирования распределения и увеличение производства потребительских товаров. Был сделан намек — не прямой, но ободряющий — на развитие атомных исследований. Сталин сказал: “Я не сомневаюсь, что если окажем должную помощь нашим ученым, они сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны”. Но основной частью программы являлось по-прежнему развитие тяжелой промышленности. В течение 15 лет СССР должен был добиться уровня производства чугуна в 50 млн. г, стали — 60 млн. т, угля — 500 млн. г, нефти — 60 млн. т, то есть производить в три раза больше того, что удалось достичь перед войной. “Только при этом условии, — сказал Сталин, — наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей”[57]. Несмотря на эту фразу, нельзя говорить, что этот план был вызван ростом напряженности в отношениях с союзниками; в еще меньшей степени он указывал на какие-либо агрессивные намерения против них, а такие утверждения раздавались за рубежом: еще в 1944 г., в разгар войны, Сталин называл аналогичные цифры в беседе с американскими визитерами[58]. Выступление Сталина показало намерение продолжать курс на индустриализацию, которую, несмотря на свои оптимистические высказывания, он считал еще далекой от завершения. Намеченные плановые показатели были довольно реалистичными, а не гипертрофированными в отличие от тех, о которых Сталин думал в период первого пятилетнего плана[59]; но сам метод экстраполяции немногих заданий демонстрировал также то, что он не намерен отходить от своей довоенной примитивной схемы индустриализации, полностью опирающейся на приоритетное развитие нескольких базовых отраслей тяжелой промышленности.