История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг. - Джузеппе Боффа

В то время, как и позднее, историки много спорили по поводу того, были ли среди советского руководства сторонники противоположных вариантов проведения внешней политики. Было выработано несколько версий, каждая из которых страдала неубедительностью, так как не находила подтверждения в каких-либо документах[3]. Единственным достоверно известным критиком официально избранного курса был Литвинов, который не стал скрывать это свое несогласие в разговоре с американцами: он был убежден, что можно было добиться больших выгод для страны, используя более примирительный подход и действуя на основе тех широких симпатий, которые СССР завоевал на Западе во время войны. Но Литвинов был тогда /269/ изолирован и не имел влияния. Летом 1946 г. он ушел с последнего своего официального поста, который и так имел второстепенное значение, — поста заместителя министра иностранных дел[4]. Любые действительно важные решения принимались под непосредственным руководством Сталина. Это относилось, в частности, и к внешней политике, которая с 1939 г. была сферой, управляемой лично Сталиным в сотрудничестве с Молотовым, и в которую Сталин не допускал никакого вмешательства[5].

Перед Сталиным стояла трудная дилемма: давать ли отпор тому давлению, которое бывшие его союзники, ныне вооруженные атомной бомбой, оказывали на СССР в условиях, когда страна истощена. Мы не знаем, в каких выражениях и обсуждалась ли вообще эта проблема в узкой группе высших советских руководителей. Знаем зато об убеждении Сталина, что Соединенные Штаты и Англия не решатся зайти так далеко, чтобы развязать войну; он выбрал путь противоборства с мощью Запада. Речь идет о фундаментальном выборе, поскольку им в значительной степени были предопределены основные черты нашего мира, каким мы его знаем теперь. Это было решение, созвучное настроению умов если и не всего народа в целом, то наверняка того руководящего слоя советского общества, который вышел с победой из жестокой войны и который в то же время испытывал страх, как дал понять в начале 1946 г. Маленков, оказаться в положении людей, потерявших плоды этой победы[6].

Выбор был сделан довольно быстро. Поведение Сталина в период завершения войны мы можем воссоздать благодаря воспоминаниям генералов. Он уже тогда предвидел возможность противоборства и был склонен вступить в борьбу. Осенью 1945 г. он долго беседовал с американским послом Гарриманом о вероятности того, что СССР будет вынужден рассчитывать только на самого себя. «Возможно, — сказал Сталин, — это будет не так плохо»[7] В это же время Советское правительство приняло решение ускорить работу по изготовлению собственной атомной бомбы. Предложения на этот счет были внесены во время войны несколькими советскими учеными, и в 1943 г., после перерыва, вызванного вражескими вторжениями, исследовательские разработки были вновь начаты[8]. Но в полной мере работа, проводимая в обстановке самой строгой секретности, развернулась только с августа–сентября 1945 г. После Потсдама и Хиросимы Сталин образовал под верховным контролем Берии специальный комитет во главе с наркомом Ванниковым, призванный руководить всей деятельностью по созданию нового оружия; в его распоряжение были переданы большие технические и финансовые средства для достижения поставленной цели[9]. Речь Черчилля была для Сталина сигналом, что политическое наступление против СССР началось. В его глазах это было возрождением прежней враждебности капиталистического мира по отношению к Советскому государству. Наибольшее беспокойство вызывал не Черчилль, а его «американские друзья», так как в Москве ясно понимали, что в споре подлинным противником, /270/ с которым СССР придется иметь дело, будут Соединенные Штаты[10].

Было ли возможным другое решение? Американская дипломатия воистину не оставляла Москве пространства для маневра. Первое заседание Совета министров иностранных дел, решение о создании которого было принято в Потсдаме в целях урегулирования послевоенных вопросов, проходило в Лондоне в сентябре 1945 г. Оно было полностью безрезультатным. Более плодотворной была встреча трех министров иностранных дел с участием американского, английского и советского представителей, которая состоялась в декабре того же года в Москве в соответствии со схемой консультаций, выработанной в Ялте. На этом заседании стороны пошли на взаимные уступки. Но государственный секретарь США Бирнс, который никак уж не был мягок в отношении СССР, по возвращении домой получил выговор от президента Трумэна, выразившегося следующим образом: «Мне противно обласкивать русских»[11].

Советский Союз упустил некоторые возможности, но не из-за промахов в ходе схваток с западными правительствами, а, скорее, из-за неудачно складывающихся отношений с общественным мнением других стран. То, что Сталин недооценивает этой проблемы, стало очевидным еще в ходе его обмена посланиями с Рузвельтом[12]. Советские руководители весьма плохо понимали западный мир, что, естественно, ограничивало их способность поддерживать всеобщее сочувствие к Советскому Союзу, которое породила война. Попытки влиять на общественное мнение за рубежом были редкими и неудачными. Ярчайший пример тому — неуклюжая и бесплодная поддержка, которую оказал Сталин крупному политическому деятелю США, критиковавшему новую политическую линию Соединенных Штатов, Генри Уоллесу. Это был один из ближайших сотрудников Рузвельта, выведенный из вашингтонского правительства из-за сопротивления антисоветской ориентации Трумэна. Поддержка, о которой идет речь, достигла пика в 1948 г., когда Уоллес попытался, с весьма сомнительным успехом, создать третью американскую партию, а Сталин публично выразил ему одобрение[13].

К этому добавились ошибочные действия советской дипломатии. Претензии, которые Москва выдвигала сразу же после войны по отношению к Ирану и Турции, отнюдь не были безосновательными. Требование нефтяных концессий на севере Ирана и помощь, оказанная и повстанцам иранского Азербайджана, могли быть оправданы довольно вескими аргументами, аналогичными тем, которые англичане и американцы приводили в оправдание своих действий в других частях мира. То же самое можно сказать и о требовании предоставления военно-морской базы в Дарданеллах или о притязаниях в отношении Карса и Ардагана, которые Турция получила еще в Брест-Литовске. Все это сильно напоминало старую экспансионистскую политику царизма. Ни одна из этих целей не представляла жизненного интереса для СССР[14]: если говорить, например, о нефти, /271/ то уже были открыты огромные месторождения в Поволжье, в Татарии и Башкирии. Советское правительство к тому же не имело средств удовлетворить свои претензии без сближения со своими союзниками или без рискованного обращения к силе, что в условиях того времени нельзя было даже рассматривать серьезно. Во всяком случае, претензии не были удовлетворены. Пришлось отступить. Но зато все враждебные группировки получили удобный предлог для организации первой идеологической кампании и первого важного дипломатического наступления против СССР[15].

Мирные договоры и ядерная монополия

Усиление противоборства между Советским Союзом и Великобританией и США началось с первого же дня, как только прекратилось чисто военное сотрудничество. 1946 г. был годом дискуссий. Благодаря соглашениям, достигнутым в декабре 1945 г. в Москве, дипломатические усилия держав-победительниц были направлены на подготовку мирных договоров с младшими союзниками нацистской Германии: Италией, Финляндией, Румынией, Болгарией и Венгрией. Наступили долгие месяцы трудных переговоров: сначала они шли в Совете министров иностранных дел, затем — на мирной конференции, которая проходила в Париже в июле–октябре при участии представителей 21 страны, затем — снова в Совете министров. В конце концов договоры были подготовлены[16]. Их содержание в значительной степени было предопределено соглашениями о перемирии, заключенными в годы войны. В период переговоров СССР не только отстаивал свое право на преимущественное влияние в странах Восточной Европы. Чтобы сделать эти страны своими друзьями, он боролся за удовлетворение их претензий, направленных против великих держав Запада. Он это делал даже тогда, когда обоснованность этих требований была сомнительной, как, например, требование югославов об аннексии Триеста, а их реализация неизбежно порождала враждебность других стран (в данном случае Италии). Сталин демонстрировал таким образом свое намерение ни при каких обстоятельствах не отказываться от политических позиций, завоеванных в Восточной Европе. Поведение американцев там, где разместились их войска (в Японии или на островах Тихого океана, на которые Соединенные Штаты вскоре предъявили претензии как на военные базы), не могло побуждать его изменить это свое решение.