Большая семья - Филипп Иванович Наседкин

— Если бы я был твой отец! Если бы я был твой отец, я бы тебе живо бадюком ребра пересчитал… Ты мне скажи лучше, как ты народу в глаза смотреть будешь? Отцу легче, а вот народу как? Что ты людям ответишь? А они спросят, спросят!..

— Спросят — отвечу, — процедил Арсей.

— Что ответишь? — горячился Недочет. — Что, я спрашиваю? Ну-ка, скажи, почему гулял?

— Я не гулял.

— Ах, не гуля-а-ал! — презрительно воскликнул Недочет. — Работал, трудился… Дом строил или пары пахал?

Арсей начинал злиться.

— Ну, довольно! Не мальчик. Сам знаю, что делать.

— Сам знаешь? — Недочет остановился у стола и вдруг сказал тихо, с укором. — Эх ты, бесстыжие твои глаза! Его руководителем выбрали, а он хозяйство забросил — и в кусты! Народ вон день и ночь работает, старается, а председатель… Что бы ты сделал, ежели бы кто из колхозников вот так загулял? Что? А помнишь, что ты сказал Антону там, на посевах, когда тот на тракторе уснул? Помнишь?

— Довольно! Что, в самом деле, расхорохорился? — сказал Арсей, надевая гимнастерку. — Всему своя норма.

— Вот-вот, норма! — подхватил Недочет. — И по норме тебя надо бы под суд отдать!

— Но-но, легче!

— Под суд! — кричал Недочет. — Прогульщик ты, вот кто! Лодырь!

Арсей шагнул к Недочету.

— Что ты сказал? — спросил он, бледнея. — А ну, повтори.

— Лодырь, я сказал! — кипел Недочет. — Прогульщик!

Ярость обуяла Арсея. Он схватил Недочета за грудь, притянул к себе.

— Бей старика! Бей, щенок! — прохрипел Недочет. — Бей крепче! Не промахнись, сук-кин сын!

Арсей выпустил Недочета, схватил с лавки фуражку и выбежал из дому.

Ошеломленный, Недочет стоял на том месте, где его оставил Арсей.

С порога послышался голос Прасковьи Григорьевны:

— Что ты наделал, Иваныч? Просила поласковее, так нет же!.. Ах, батюшки, что с ним теперь будет!..

Дрожащими от волнения руками Недочет взял ее за плечи, усадил на лавку, сам сел рядом.

— Ничего, мать, не огорчайся… Очухается и с покаянием придет. Я его знаю… И пусть, обормот, не воображает, что он тут и царь и бог и что все ему так, не за понюх табаку, спишется.

Прикрыв лицо передником, Прасковья Григорьевна продолжала всхлипывать.

— А ты не печалься, Григорьевна, — ласково успокаивал ее Недочет. — Не печалься!.. Он за это нас уважать больше будет. Вот посмотришь. И прощения просить придет. Обязательно придет. Вот мы с тобой будем тут сидеть и будем ждать, а он вот откроет дверь и придет. Придет и скажет: простите, виноват, погорячился… И все будет хорошо. И выходит, ты понапрасну печалишься, зря плачешь.

И он нежно погладил седую голову Прасковьи Григорьевны.

16

Еще до восхода солнца, когда на траве алмазной россыпью сверкала роса, Арсей явился на луг. Гимнастерка, старательно вычищенная Прасковьей Григорьевной, ладно сидела на нем, вычищенные сапоги сияли. Он был в приподнятом настроении, и если бы не синие круги под глубоко запавшими глазами, можно было бы подумать, что с ним ничего не случалось.

После ссоры с Недочетом, выбежав из дому, он долго простоял в саду. Арсей раздумывал над словами Недочета. Конечно, если бы Недочет знал причину, он сменил бы гнев на милость. Но Арсей никому ничего не хотел рассказывать. И не хотел оправдываться; малодушию оправдания не находил.

Когда вернулся в дом, Прасковья Григорьевна бросилась сыну на шею. Недочет, нахохлившись, важно ходил по комнате и, стараясь быть попрежнему строгим, говорил:

— Давно бы так!.. Думаешь, нам легко? Как же!.. Сердце разрывается, на тебя глядючи…

Кончилось все миром. Недочет открыл табакерку. Пока он и Арсей толковали о колхозных делах, Прасковья Григорьевна приготовила ужин. На столе появилась дымящаяся картошка, мелко нарезанная редиска в сметане, свежие огурчики.

— Все свое! — с гордостью говорила Прасковья Григорьевна. — Все со своего огорода. Слава богу, дожили!..

— А где же Дуняша? — спросил Арсей.

— Ушла Лыску доить, — сказала Прасковья Григорьевна. — И что-то задержалась. Должно, с бабами лясы точит…

Недочет достал откуда-то пол-литра водки.

— Перед сенокосом полагается, — сказал он. — Испокон веков сенокос встречали чаркой.

— Где взял? — удивился Арсей.

— Пей, не спрашивай, будет вкусней, — шутливо ответил старик и ударом ладони выбил пробку. — В сельпо привезли. Нынче лавку открывали… — Вытерев горлышко полотенцем, он наполнил стаканчик. — Ну-ка, кума, тяпни за здравье!

Прасковья Григорьевна подняла стаканчик.

— Чай, много мне? Захмелею, песни петь стану… Ну, будьте здоровы! За хорошую жизнь!

Она, не поморщившись, выпила до дна. Недочет снова налил стаканчик и подал Арсею.

— Нет, нет, пей сам, я за тобой, — возразил Арсей, отводя его руку.

Недочету это понравилось.

— Благодарствую, — сказал он и опрокинул стаканчик в рот.

Потом выпил и Арсей. Водка приятным теплом разлилась по телу. Он с наслаждением ел молодую сладковатую картошку, хрусткую редиску, огурцы. Недочет почти не притронулся к пище и безумолку говорил. Захмелевшая Прасковья Григорьевна счастливыми глазами смотрела на них — близких и родных людей, которые принесли в ее дом покой и тихую радость…

Когда над лесом взметнулись лучи восходящего солнца, все три отряда косарей были на месте и заняли свои участки. Недочет и Арсей попали в первый отряд, начальником которого был Терентий Толкунов. Его вместе со всей бригадой правление колхоза сняло со строительных работ на время сенокоса.

Несколько раз проведя по лезвию косы песчаной лопаточкой, Арсей первым стал на прогон.

— Может, кого другого пустишь? — спросил Недочет.

— Пойду сам, — сказал Арсей и взмахнул косой.

Легко, почти неслышно чиркнула она над землей, и по ее полукруглому следу опал подкошенный клевер. Давно