Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт

только способствует вящей моей славе, так что тема лишь становится еще более достойной того, чтоб ее услышать, а Жизнь – чтобы прожить ее, а Мир – куда более удивительным и чудесным». В эпоху более скептическую нетрудно посмеяться над такой верой, слепой к реальности страдания, но Толкин-то слеп не был, и за годы, непосредственно предшествующие написанию этих слов, навидался страданий «в промышленных масштабах». Многие другие, кому довелось пережить бури и потрясения тех же времен, тоже искали утешительных объяснений непостижимых путей Господних. В заключение своих солдатских мемуаров «Тяжкий путь» Чарльз Дуи писал: «Возможно, однажды будущие поколения увидят нашу войну в истинном свете и смогут воспринять ее как неизбежный шаг в трагическом процессе, посредством которого разум воздействует на волю человеческую, – так что все со временем обретет прекрасное обличие». Но Толкин писал не о будущих поколениях, а о конце света. Ф. Л. Лукас, специалист по классической филологии, который завербовался в армию незадолго до Роба Гилсона, писал, что трагическая драма ставила целью «изобразить жизнь так, чтобы ее слезы обращались в вечную радость». Согласно толкиновскому мифу, наши бессмертные души смогут созерцать драму, в которой мы принимали участие, как законченное произведение искусства. А также они присоединятся к Айнур во второй, еще более великой Музыке, в которой темы Илуватара будут «сыграны правильно; ведь тогда Айнур и людям станут ведомы его мысли и сердце, насколько сие возможно, а такоже и весь его замысел».

Почти два десятилетия отделяют создание «Книги утраченных сказаний» от публикации «Хоббита»; едва ли не четыре десятилетия отделяют ее от выхода «Властелина Колец». Над «Сильмариллионом» Толкин продолжал работать вплоть до самой смерти, внося радикальные изменения на каждом уровне проработки, от космологии до имен и названий. И хотя всесторонне рассмотреть этот вопрос здесь не представляется возможным, я берусь утверждать, что почти все, изложенное в настоящем постскриптуме, справедливо и в отношении этих его поздних произведений.

К тому времени как увидел свет «Хоббит», Толкин уже давно отказался от отождествления Одинокого острова с Британией, и история о германском или англосаксонском мореходе, выслушивающем «истинные предания» эльфов, свелась к эпизодическим «редакторским» отступлениям в «Сильмариллионе». В мифе уже не шла речь о зарождении и становлении Англии, будь то в географическом или культурном плане. Но ослабление этих звеньев – наряду с новыми возможностями для натуралистичных изображений, сопровождающими отход автора от эпических модусов, – как ни парадоксально, означало, что Толкин теперь мог писать об «английскости» более содержательно, нежели выстраивая линейные связи через не обозримые эпохи. Он мог моделировать своих хоббитов в точности по образцу тех англичан, которых некогда знал в своем любимом доме детства – в деревушке Сэрхоул и ее окрестностях под Бирмингемом, заимствуя у них те или иные особенности обычаев, общественного устройства, характера и речи. Хоббитская община, как говорил Толкин, «это в некотором роде уорикширская деревенька времен приблизительно Бриллиантового юбилея»[126] – и признавался: «Я свои “модели” заимствую, как любой другой, из той “жизни”, которую знаю сам». Бильбо Бэггинс, нерешительно перетаптывающийся на пороге приключения, представляет собою обаятельное сочетание боязливости и безрассудства, но он поразительно быстро учится и растет – пока не обретает способность, не дрогнув, смотреть в глаза смерти. Бильбо просто-напросто куда больше похож на нас, толкиновских читателей, нежели это возможно для Берена, Тинувиэли или Турина. Между тем налет «английскости» и аура 1897 года приближают эту историю к Первой мировой войне (к концу той эпохи, о которой напоминают хоббиты) больше, нежели «Утраченные сказания», написанные во время войны и сразу после нее.

Ошибкой было бы предположить, что в «Хоббите» Толкин завуалированно описал свой военный опыт; однако нетрудно увидеть, как некоторые его воспоминания, с вероятностью, вдохнули жизнь в это сказание об облагораживающем обряде инициации перед жуткой пастью смерти. Герой, представитель среднего класса, оказывается вброшен в события вместе со своими гордыми, пусть и флегматичными спутниками, которые были вынуждены «опуститься до кузнечного дела или даже угледобычи». Встреченные ими гоблины напоминают тех, что фигурируют в «Падении Гондолина», хотя в «Хоббите» – поскольку Толкин, ни минуты не колеблясь, обращался к аудитории двадцатого века – он с куда большей определенностью говорил о том, что за зло они в себе воплощают: «Очень может статься, что именно гоблины изобрели кое-какие механизмы, вредящие миру и по сей день, особенно же мудреные приспособления, позволяющие убивать множество людей одним махом, – ведь гоблинам всегда нравились всякие колесики, моторы и взрывы… но в те дни… гоблины еще не настолько прогрессировали (как это теперь называется)». Отряд приближается к конечной цели своего похода через земли, разоренные Смаугом, драконом из породы Глорунда: в этом некогда зеленом краю теперь «ни куста, ни деревца, лишь искореженные, почерневшие пни напоминают о том, чего давно уж нет». Следуют картины внезапного, яростного разрушения (Том Шиппи усматривает элементы менталитета Первой мировой войны в том, как Бард Лучник защищает Озерный город); мы видим лагеря недужных и раненых и слышим пререкания по поводу вопросов командования и стратегии. И все завершается битвой, в которой участвуют все те же давние враги: эльфы и орки. Ужас и скорбь, и тут же – два разных восприятия смерти на поле боя: орков «свалили в кучи, омрачившие и обезобразившие Дейл», но среди погибших было и «немало прекрасных эльфов, котором жить бы да радоваться в лесах еще долгие, долгие эпохи».

В 1916 году из траншеи в Тьепвальском лесу Дж. Б. Смит написал Толкину письмо, которое, как он думал, вполне могло оказаться последним. «Да благословит тебя Господь, дорогой мой Джон Рональд, и пусть ты выскажешь все то, что пытался сказать я, – спустя много времени после того, как меня не станет и я не смогу уже высказать это сам, ежели такова моя судьба». Двадцатичетырехлетний Толкин так же свято верил в мечту, разделяемую всем ЧКБО, и не сомневался, что им «дарована некая искра… способная зажечь в мире новый свет или, что то же самое, возродить прежний…». Однако в возрасте сорока восьми лет Толкин считал, что Великая война зимним холодом дохнула на первый цвет его творческого вдохновения. «Меня туда зашвырнуло как раз тогда, когда я мог столько всего написать и столько всего узнать; а наверстать упущенное мне уже не удалось», – писал он в октябре 1940 года.

Что бы он написал, если бы его не «зашвырнуло туда», сложно себе представить. Война привнесла актуальность и серьезность, провела через ужас, страдание и нежданную радость и преобразила реальный мир в непривычной, гипертрофированной форме. Есть основания думать, что, не будь войны, произведения Толкина совсем не