Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

А сейчас на лавочке перед ней сидели две бедно одетые женщины, и вся разница между ними была лишь в том, что верхнюю губу мадам Терзи покрывали похожие на мужские усики, а у тетушки Зенобии были пухлые щеки и очень поредевшие, совершенно седые волосы.

С кладбища вернулись в полном молчании, но лица были уже более просветленные, отмеченные печатью смирения. Потом до позднего вечера сидели за поминальным столом, накрытым во дворе, в глубине которого на заборе висели перина и одеяло Ионела, все еще влажные от пота больного. Женщины подавали на стол закуски — помянуть Ионела собрался почти весь квартал — и даже словом не могли перекинуться. Но Марии почему-то казалось, что все эти, самые близкие ей люди словно бы намеренно сторонятся ее, будто она здесь чужая.

— Садитесь сюда, рядом со мной, неня Миту. Не то подумаю, что нарочно избегаете, как будто не можете узнать…

— А тебя и в самом деле трудно узнать. Стала настоящей барыней. Даже не знаю, как с тобой говорить. Очень уж изменилась!

— Совсем не изменилась, неня Миту. И говорите со мной так же, как и раньше. Думаете, забыла, как сидели рядом и пели песни, как угощали всякими вкусными вещами, которые приносила с рынка тетушка Зенобия!

— Неужели помнишь такие мелочи, Муся?

— Это не мелочи, неня Миту. Сколько раз в бессонные ночи, когда болела душа от тоски и одиночества, только такие воспоминания и были единственным моим утешением. Может, те самые сцены, когда вы в десятый раз принимались чинить мои порванные туфли, и помогали мне не поддаваться сомнениям, страху и неуверенности.

— Подумать только: даже туфли помнит! — удивился неня Миту и посмотрел с восхищением, только непонятно, на кого — на нее или на сидящего рядом отца, замкнутого и удрученного. По всему видно было, с какой болью перенес он смерть сына. «Один сынок у меня был, да и того забрал к себе господь. Была бы поддержка в старости, потому что девчонки… Завтра-послезавтра уйдет в широкий свет и Лялька…» Мария слышала, как он много раз повторял эти фразы, отвечая на соболезнования соседей.

— Как же не помнить, как же не помнить!

— Что правда, то правда: много у меня было хлопот с теми туфлями, — задумчиво покачал головой неня Миту. — А сейчас, Муся, если говоришь, что можно называть тебя по-старому — сейчас только с такими заказами ко мне и приходят. Не знаю, как живут бедные люди у вас в Европе, но здесь у нас… Сейчас вижу: хорошо сделал Вырубов, что увез тебя… Да, все время хочу спросить: а сам почему не приехал?

Но ответить Марии не пришлось. Невзначай на помощь пришел отец.

— Ты понимаешь, о чем говоришь, Миту? Как можно было приезжать еще и ему? Дорога для обоих стоила бы кучу денег.

— Ага, об этом как раз не подумал. Ты прав. На деньги, которые сдирает железная дорога с одного несчастного пассажира, семьи вроде наших могли бы спокойно жить полгода.

Мария улыбнулась. Большая часть дохода от ее поездки достанется не железной дороге — достанется ее владельцам, буржуям. Оказывается, и неня Миту, который всегда казался ей всезнайкой, не разбирается в том, как многолик и разнообразен мир, в котором приходится жить.

Появилась Ляля в той же узкой юбке и в том же берете на голове. Разве что на этот раз поверх блузки надела короткий жакет, затянутый широким лакированным поясом. Сделав Марии только ей понятный знак, быстро направилась к калитке — чтоб не заметила мама. Мария рассердилась на сестру. «Куда только собралась? Не хватает ума побыть дома хотя бы сегодня, когда…» Но тут же вспомнила, как и сама старалась когда-то выбраться по вечерам из дома, вырваться из этого закутка, из этого двора, в котором, казалось, можно задохнуться. И злость на Лялю тут же прошла.

Совсем поздно, когда соседки помыли тарелки, пересчитав стаканы и вилки и отобрав каждая свои, разошлись по домам, когда давно уснули и отец, нашедший успокоение в нескольких стаканах вина, и Ляля, вернувшаяся с гулянья, Мария осталась наконец вдвоем с матерью. Они сидели на сундуке, покрытом полосатой дорожкой, сохранявшей еще свежесть красок, — в сундуке этом хранилось когда-то мамино приданое. Мама молчала, опустив руки на колени. Порой глаза ее застилали слезы, начинавшие катиться и по исхудалым щекам. Тогда она торопливо утирала их носовым платком, который судорожно комкала в кулаке, словно боялась, что Мария будет недовольна открытым проявлением слабости.

Мария пыталась утешать ее, ласково поглаживая по плечам, и вздохи их сливались в один.

— Не оттого плачу, что умер, Мусенька. Душа болит, когда вспомню, сколько мук пережил. А ничем нельзя было помочь.

— Ты бы легла, мама, тебе нужно отдохнуть.

— Настанет день, когда усну навеки.

— Зачем так говорить? Не такая ты старуха, чтоб желать себе смерти. В твои годы…

— Не годы старят, доченька, — заботы и переживания. Я днем и ночью благодарю бога, что хоть тебе дал счастье.

Мария улыбнулась. Улыбка эта была горькой и чуть иронической.

И опять наступило молчание, до следующего взрыва слез, до очередной попытки успокоить, утешить одна другую.

— А почему не приехал Саша? Неужели так много дел?

— Я уже давно ничего не знаю о Саше, мама. Мы с ним расстались.

— Как это — расстались с Сашей? — чуть не простонала мама, испытывая новый прилив боли. — И что же теперь? Думаешь вернуться домой? Ведь как жить одной среди чужих? И почему бросила? Если уж решилась на такой шаг, нужно было нести свой крест до конца.

Голос мамы стал суровым, непреклонным.

— Не я его оставила, мама, успокойся. Он меня бросил. Но не будем об этом говорить. Ложись. Располагайся хоть на этом сундуке.

— В твои годы — и осталась одна! Нужно бы найти себе мужчину. Но кто теперь тебя возьмет?

Мария снова грустно улыбнулась — вот и новая печаль для мамы.

Перед глазами