Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Не знаю, — равнодушно ответила Ляля. «Подумать только, чем интересуется!» — Просто хозяин изменил название. С такими переменами встретишься еще не раз. И смотри не вздумай говорить по-русски. А, пошли они все к черту! — сердито закончила она.

Про себя же подумала: «И в самом деле, как только могло прийти в голову, что поедет домой, в нашу слепую хибару, в которой еще стоит запах крови и мочи больного! Она, с ее туалетами, со всеми этими шляпами и духами!»

Во дворах и на улицах цвели липы, и их опьяняющий аромат наплывал на пролетку, как нежная невидимая волна.

— Недавно в «Одеоне» показывали «Колыбельную песню». Видела бы, какие толпы были!

— Понравилось?

— Как тебе сказать? Глория Свенсон намного элегантнее, а Паула Вессели в самом деле веселая тетка…

— Мерси.

— Говорю честно, что думаю. Ты же не беспокойся — популярность колоссальная. Когда узнают, что появилась…

Подъехали наконец к перекрестку, где находилась гостиница. Копыта лошадей ритмично постукивали по гранитной мостовой. Словно бы глазами другого человека, полуребенка-полувзрослого, увидела она тот ослепительно сверкающий майский день, когда сидела в автомобиле в окружении девушек и веселящегося, бесшабашного Шербана Сакелариди. И как наяву увидела лакированный экипаж Бети Гликман, ехавший навстречу. Каким бы красивым ни был этот экипаж, она, Мария, все же сидела в машине, и потому казалось, что она переживает самые счастливые мгновения в жизни. И каким незначительным кажется это событие сейчас!

С тех пор прошло не так уж много времени, но чего только не произошло в ее жизни!

VI

Липы расцвели и в узеньком дворике церкви Благовещения. Их опьяняющий аромат сливался с терпко-сладким запахом ладана, доносившимся из церкви сквозь широко открытую дверь. Людей было много — и во дворе, и даже на кривой улочке, они столпились вокруг катафалка и жались к решетчатому забору школы. Заупокойная служба приближалась к концу. Сильные звуки хора разносились и по улице, заставляя больно сжиматься сердца даже тех, кто пришел на отпевание из простого любопытства. Хор достиг апогея в горестной молитве. Сквозь десятки голосов, сливавшихся в одну скорбную, горестную мелодию, вырвался наконец один, неповторимый, сильный и звучный, поднимавший до небес предельно горькую печаль, страдание, но вместе с тем и смирение. Голос этот заставил собравшихся вздрогнуть. Его узнали — голос Марии, знаменитой, добившейся успеха и преуспевания, той самой, которая состояла когда-то в соборном хоре и которая сейчас вместе с бывшими коллегами пела как рядовая хористка на похоронах младшего брата. Потому-то, собственно, и собралось здесь столько людей, — под сводами бедной, небольшой церквушки никогда доселе не звучало столь искусное, возвышающее душу пение.

Чувства, которые одолевали большинство собравшихся, не имели ничего общего с жалостью или сочувствием. Их привели к церкви любопытство, зависть и несбывшиеся надежды. Все они жаждали своими глазами увидеть это чудо, погреться в благословенных лучах удачи, успеха, сбывшихся чаяний. Они совсем не ждали выноса маленького скромного гроба, в котором нашло последнее успокоение холодное, застывшее тело измученного страданиями, захлебнувшегося собственной кровью ребенка. Не терпелось поглазеть на оперную примадонну, которая, в особенности после того, как появилась на экранах кинотеатров, стала истинным кумиром для тех, которым никогда не будет дано постичь истинный дар и истинную глубину ее необыкновенного существа. И больше всего, разумеется, хотелось увидеть лицо Марии. Ведь само ее присутствие среди них уже выглядело настоящим чудом. Наверно, облик ее чем-то необычен, загадочен и заманчив, если сумела привлечь к себе внимание миллионов людей. Мечталось также полюбоваться роскошным нарядом, который конечно же был на этой избраннице судьбы.

Последняя, высокая и мощная нота понемногу растаяла, но эхо еще какое-то время блуждало по углам двора, утопавшего в аромате цветущих лип и потому казавшегося веселым и праздничным. Народ стал выходить из церкви. В образовавшейся суматохе мальчики, несшие погребальные носилки, с трудом пробивали себе дорогу. Более набожные люди, увидев процессию во главе со священником, слегка посторонились, стараясь унять волнение, вызванное необыкновенным звучанием хора. Вслед за процессией вышла из церкви и стала спускаться по ступеням и Мария. В мгновенно установившейся тишине отчетливо разнесся звон трамвая, спускавшегося вниз по Павловской. Мария поддерживала за руку мать, которая шагала почти в бессознательном состоянии, бледная, слабая, с глубоко запавшими глазами, среди толпы собравшихся, не понимая, зачем толкутся здесь все эти люди, или вовсе их не замечая. По толпе пробежал смутный шепот. Никто не знал, что предстоит увидеть, но то, что открылось глазам зевак, всех покоробило и удивило. Женщина, пленившая крупнейшие города Европы, которой бросали под ноги цветы, о которой писали газеты, а большие журналы публиковали на обложках портреты, та, которая казалась им на столь высоком пьедестале, которую можно было увидеть на крупнейших экранах мира, предстала пред их глазами самой обычной смертной, такою же, как все. Молодая хрупкая женщина, бледная и удрученная, с заплаканными глазами, которые, казалось, даже не замечали людей, собравшихся здесь только ради нее и чуть ли не готовых аплодировать, если б не печальная церемония отпевания. Они, наверно, готовы были разорвать в клочья ее скромное траурное платье и черную вуаль, которой она покрыла низко опущенную голову…

Процессия, намного поредевшая, медленно направилась к бедняцкому кладбищу на Рышкановке. Мария с матерью и Лялей сели в Васину пролетку. Туша Зенобия и мадам Терзи заняли место на передней скамеечке. Как сильно изменились эти добрые волшебницы ее детских лет! Хотя, может, такими же они были и тогда и она только в воображении наделяла их ореолом, благодаря которому они по-прежнему оставались для нее молодыми, симпатичными и веселыми. Вчера, переступив низкий порог темных сеней, она в первую минуту даже не поверила, что эта изможденная женщина, с бледным морщинистым лицом, выбежавшая ей навстречу, что это и есть ее мать. И только когда в больших, затуманенных слезами глазах сверкнул луч радости, осветивший ненадолго черное от горя лицо, она узнала ее. В особенности же после того, как мама проговорила бескровными губами своим привычным тоном, который так часто мерещился ей вдали от дома:

— Мусенька, девочка дорогая!

Мария вздрогнула и бросилась ей на грудь. И так, крепко обнявшись, они долго плакали на пороге комнаты, шепча одна