Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

(в поезде, самолете, «у черта на спине») – от русской Калуги до Нью-Йорка и Атлантиды. Заснешь на Волге, а проснешься на Темзе. Подмосковная электричка прибывает в Брайтон. Из английского кабака открывается вид на осенний Липецк. География – обширная: Лондон, Таруса, Брянск, Париж, Вена, Ярославль, Прага, Торонто, Гватемала, Филиппины, Голландия, Кипр. Поэт одинаково открывает для себя сокровища ацтеков и гавайский ром, древний Египет и косметику «Эвелина». Возникает ощущение, что все это рядом. Бушуев легко переходит границы существующих государств и литературных стилей. Его влечет экзотика, все яркое, неожиданное, распахнутое настежь и кулуарное, скрытое. Рука вивисектора с игривостью вдохновения направляет рифму, изощряет тональность, а поэзия вдруг становится вызывающе-простой и патриархально-ясной:

Бабушка, тебе из смертной сени

Огненные перья в ветерке.

Только петушки и карамели

В носовом завернуты платке.

Пахнет лодкой, осенью и дымом,

Дождик еле-еле моросит.

С иеромонахом Никодимом

Все она о чем-то говорит.

Вопреки обостренно-политизированной атмосфере (развал СССР, последовавшая свистопляска), Бушуев чужд гражданских высказываний, как, впрочем, и вообще социальных нот, привязанных к конкретному историческому моменту. Его интересует нечто иное – щель между мирами, наважденческая, навья, заманчивая и скользкая, горизонт-мышеловка.

В герое угадывается пылкая натура – отрывистая, отзывчивая, самоотверженная и уязвимая, устремленная ввысь, в легендарное Эльдорадо, в «великий сингапур твоей любви».

Мелодии узнаваемы, очаровательны и певучи (трель соловья, а когти-то ястреба!). Их подчеркнутая старомодность выглядит артистично, актуально и стильно:

Приходят в белом, черном, красном,

Уходят только в золотом,

И дни мои, мой месяц ясный,

Твоим изрублены винтом.

Бушуев – менестрель, идеалист и растлитель. Светский кутила. Пассажир «Титаника».

В лучших традициях русской поэзии более всего он любит прощаться – отчасти кокетливо и сентиментально, но в то же время безнадежно и навсегда.

Обвинения в эстрадности, нарочитой красивости и эффектах ради эффектов его не смущают. У него все гораздо тоньше и естественней, а значит, оправданно. Чем легче он заимствует, тем четче проступает его собственный голос:

На рижский поезд опоздавший

потусторонний пассажир

ушел, ни с кем не попрощавшись,

и я его не пережил.

Я ночью все молитвы вспомню

в пустом вагоне с синевой,

зачем ты вырвался на волю

в огнях над Западной Двиной?

Мы много недоговорили,

недолюбили, недо… не

в Стокгольме, Амстердаме, Риме,

в закат на розовом коне.

Я знаю: мальчику, сбежавшему

с последней пары, – повезет.

Огни над Полоцком погашены,

но лишь один не спит и пьет

шампанское.

5

Литературный критик Александр Агеев скажет про Бушуева: «счастливый наследник завораживающего мелодизма русской лирики двадцатого века, но наследник легкомысленный и своевольный».

Интернет пестрит благодарными отзывами, в разной степени удачными, наблюдательными и компетентными, но самое главное – люди читают.

«Ваш стиль притягивает, как рисунки Дали».

«Стихи с необъяснимым обаянием, с особенной небесной легкостью, когда слова и камни – невесомые, а естественные чувства – непредсказуемые… Боюсь предсказывать, но эта легкость восхождения… Стихи – без потолка…»

«О Дмитрии Бушуеве что сказать? Вы сами знаете его патетику – русские пассионарные тропы, смерть под маской любви…»

6

Знакомство с поэтом лучше начать со сборника «Блуждающие звезды», который есть в Сети. Это отчасти хроника пикирующего бомбардировщика, отчасти инструкция по выживанию, отчасти гимн пылающей красоте.

В годы, когда в русской поэзии практически поголовно восторжествовали ироничный, буржуазно-интеллектуальный постмодернизм и верлибр, Бушуев – один из немногих, кто осмелился на прямое лирическое высказывание, виртуозно сочетая декоративность и искренность. При этом он вовсе не казался смешным или нелепым. Из его современников один Борис Рыжий мог себе позволить подобную роскошь. В постприговскую эпоху оба умудрились остаться незапятнанными и во взбаламученных девяностых выдержать роль поэта-романтика – каждый на свой лад, со всеми вытекающими отсюда последствиями: Рыжий повесился, Бушуев замолчал.

Но Рыжему было легче. Он, как Высоцкий или Шукшин, изначально играл козырными картами. Его лирический герой народу знаком, колорит легитимен в национальной традиции: братва, разборки, выпивка по подъездам с друзьями детства, окраины крупного промышленного города, в котором останавливаются заводы и процветает криминал, пустые карманы, неустроенный быт, поезда с дембелями, боксерский сломанный нос и неизбежная любовная история с оттенком ностальгии, печаль о высоком и задетое честолюбие:

Нас всех уложат в голубой альбом,

Где наши лица будущим согреты,

И живы мы в альбоме голубом —

Земная шваль: бандиты и поэты.

Такие стихи обязательно понравятся. Смешав блатную лирику с Пастернаком, Рыжий не мог не стать популярным – он словно нажал на любимую мозоль. Такому герою всегда у нас карт-бланш.

Бушуев же действовал на запретной территории, и ему приходилось выходить за буйки в сторону совершеннейшей terra incognita. Тем он и интереснее – не потому, что наш (в смысле – ивановский), а потому, что он больше аргонавт, дальше – первопроходец. Его открытия непредсказумей, резче.

В стихах Бушуева русский рубаха-парень поэт впервые оказывается не непутевым рваниной и выпивохой, а обеспеченным надломанным геем, который цедит гордон-джин в ирландской таверне и ждет, когда к нему кто-то подсядет. Горе его сложнее, мир – футуристичнее.

Ночные притоны и фешенебельные гей-клубы, продавцы кокаина, казино и пип-шоу, отели Savoy и сорокаградусная «Старка», соборный Скарборо и мертвый Джим Моррисон, выцветшие поляроиды и бронксовские ботинки, субкультурные татуировки и монреальские соловьи, Климент, Денис…

Под зонтом, под кайфом…

Кажется, обшивка фюзеляжа уже трещит, но экипаж виртуозно закладывает «мертвую петлю» – огненная речка шутить не любит.

Потом…

Поздно.

Я городом рождественским бродил

среди витрин и черных манекенов

(плющом увиты стены сновиденно,

и на моих ботинках – свежий ил),

за мною шел оркестрик духовой,

все музыканты вымокли до нитки,

еврейский мальчик раздавал бутылки

с аптечною подкрашенной водой

(прислушайтесь – и пенье райских птиц

откроется в шипенье граммофона,

я ночь зажег… И капли метадона —

на лучиках подкрашенных ресниц).

7

Вдоволь наколесивши по миру и, видимо, сильно разочаровавшись и в себе, и в людях, и в арлекинах, Бушуев осел в продвинутой, толерантной Швеции, где «принято жить не спеша и долго» и откуда уже год ни гугу.

Стихи четырехлетней давности, размещенные Бушуевым в Живом