Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Погуляли на даче – рояль утопили в пруду.
Чернолаковый «Беккер», прощай мой дружок однокрылый.
Выпьем лишний глоток – биополем загасим звезду,
Я уже не боюсь, если в спальне кричат гамадрилы.
Поэт ставит опыты – над кем? Над собой. Его истребитель уходит в штопор, приборы зашкаливают, но в последний момент, вжав педаль до упора, Бушуев выкручивается. Молодость выручает, перспективы на горизонте – лучезарные и радостные: свобода, слава. Жизнь кружит голову…
В те анархические годы Бушуев был модный и потрясающе современный, выражая тотальное обновление страны и вместе с этим – абсолютное ретро. Иваново подарило ему свою двойственность, как родимое пятно.
Культурная жизнь в начале девяностых в городе протекала активнее, чем сейчас. В вестибюль Ивановского художественного музея художники «вплывали» на настоящей лодке, которую несли на руках бурлаки-волонтеры. Один из участников нашумевшей акции вспоминает: «Художники были бородаты, а задумчивое чело Е. Куваева украшал венец из пластмассовых крокодилов. Д. Бушуев читал тексты, постоянно поправляя сиявшую на его голове пожарную каску. И. Жуков вместо стихов сознался, что мечтает работать в зоопарке обезьяной. Строки Шукурова вообще воспроизвести трудно, потому что пишет он негритянскими наречиями».
Таким был фон, окружающий ландшафт, из которого Бушуев, следуя внутренней логике дара и пришпоривающей его, окрыляющей жажде («Гони коней моих, Ястребов, черных коней гони…»), нырнул в столицу, в Литературный институт, но только и в Москве он не нашел своего предела, не почувствовал его.
«Мой Амстердам – от Солнца до Китая», – напишет Бушуев позже, когда «блуждающая жуть» уже окончательно пригрелась в его сердце.
«Сирены напели», – про многие его стихи лучше и не скажешь.
3
Виктор Ломосков:
– Бушуев был таким «звездным мальчиком», и его талант никто не подвергал сомнению – ни простые слушатели, ни Союз писателей. Он очень народный, душевный и в то же время фантастический, элитарный. У него в молодости (когда он читал все скопом, подряд) все, видимо, сложилось в один красивый пазл, и что удивительно: Бушуев одинаково нравился и девчонкам-школьницам, которые читали его стихи наизусть, и профессорам-филологам. В Москве и в Иванове ему аплодировали. Он в двадцать лет получил премию журнала «Юность», лично от Дементьева, – это было невероятно.
– У тебя не было ревности к его успеху?
– Да полно, бухали целыми днями вместе. Он был очень добродушный, приятный в общении. При этом Димка был авантюрист. Его в свое время как молодого таланта включили в делегацию ивановских активистов для поездки в Лондон. Это тоже было невероятно – не Болгария, не город Лодзь в Польше, куда еще можно было попасть, примазавшись к какой-нибудь гуманитарной делегации, чтобы в итоге продать там подвесной мотор «Малыш», купить на вырученные деньги восемь пар джинсов «мальвины», а потом толкнуть их в Иванове и жить после этого полгода припеваючи… А тут Англия, Лондон! – это ж, вообще, караул. И что ты думаешь? Единственный, кто не вернулся из этой поездки, был Дима Бушуев. Он просто бежал – отбился, как Нуриев. Четыре года прожил в Англии, потом в Швецию уехал. Про него даже в газете писали, что «поэтом можешь ты не быть, но соблюдать закон обязан», – какой-то дурак написал в заметке. Тогда всем крупно досталось на орехи – кто его вписал, как отпустили… Времена-то были еще партийные.
4
За границей осенний яд не выветрился, а продолжал действовать с удвоенной силой. Радуга легко превращалась в плеть.
Возмужавший, но отнюдь не помудревший ученик доктора Редлиха, явно запретивший себе сомневаться в целесообразности результата и затраченных на него внутренних усилий и душевных резервов («Потом меня в акациях тошнило, / и обжигал любой нательный крестик»), рискованно пропускает все остановки, где можно высадиться и сойти в колею нормальной жизни.
«Вези, нелегкая», – погоняет Бушуев уже на родине Уайльда и Блейка. Чудесное и чудовищное у него нерасторжимы. Литературная игра превращается в миф, а тот в свою очередь перетекает в реальность. Отдавшись течению огненной речки, уже не спрашивают, что там к чему. В стихах звучит нечто падшее и апостольское. Они говорят о спасении и смерти, нежности и пороке. Исчезает вязкость, и баррикады метафор остаются в прошлом. Бушуев учится говорить открыто:
Осыпется елка сухою иглой,
растает звезда,
ты скажешь: – А можно я буду с тобой,
с тобой навсегда?
Из страны уехать можно, а от собственной родинки уехать нельзя – все равно она будет надрываться и аукаться.
В Лондоне Бушуев устроился на телевидение спортивным комментатором, но поэзия остается его главным делом, решительной ставкой. Избавляясь от филологической накипи и маскирующих подоплеку метафизических шифров, она за границей приобретает прозрачность, словно выдержанное вино из монастырского погреба, и балансирует на грани Есенина и Набокова, Иванова и Северянина, Вертинского и Лермонтова, – гремучая смесь.
А темп нарастает (змея лениво сбрасывает кожу):
Когда я вернусь в Китай,
Зажгут бумажные лампы,
Сядут на свой трамвай
Старые эмигранты.
Тихо уйдут во тьму
Юноши в белых шортах,
Может быть, на войну:
Ласточки на погонах.
Крашеный попугай
Заговорит по-русски.
Будет немало музыки,
Когда я вернусь в Китай.
И лирично, и остро.
Бушуев умеет изобразить мир одной строкой, заключить мир в слова (так, чтобы он сохранил в них свободу), разделить полюса, дать емкое, запоминающееся определение: «танцор без танца», «русской зимы православье», «и это будут не дурные вести, / но это будут стаи вещих птиц».
Или вот еще:
Химеры, маги, чародеи
Омрачены тяжелым знаньем,
И в сквере мраморная леди
Сто лет сидит за вышиваньем.
Четыре строчки, а готова целая картина – трактовки не требуется, так написалось, и сколько ни расшифровывай, получится галиматья и литературная критика.
Постоянные образы: осень, листопад, золото и снег, антикварные редкости, звезды и ягоды, а в конце пути – как маяк – ночная спасительная аптека, за прилавком которой стоит не то Фауст, не то Мефистофель.
В изысканных ритмах творится душистая алхимия. Бушуев провоцирует мир на бесконечные метаморфозы и варит зелье, как чернокнижник Средневековья. Его поиски в поэзии – это и эстетический опыт, и обаятельное позерство, и магическая практика, и лирическая исповедь.
Герой пребывает в непрерывном броске-перемещении
