Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дичает человек в лесу? Как природа воспитывает человека?
– Все равно человек к человеку тянется, каким бы одиночкой он ни был, – у костра посидеть, сказать друг другу хорошие слова.
– Вы городской житель. Не было желания насовсем перебраться в тайгу?
– У меня друг из Владимира, охотник. Он первые годы меня все звал – пойдем промысловиками. Я не женат был, меня вообще ничего не держало. Я ему говорю: «Нет, Славка, аванс-то дадут, а вдруг ничего не добудешь?» Я не такой, не тот характер. В лесу могу прожить долго – без проблем и неудобств, а в Иванове мне нравится жить в городской квартире.
– Вам не кажется, что молодое поколение от природы потихоньку все больше отдаляется? Дети не знают, как картошку в костре испечь, слово «котелок» никогда не слышали – это открытие меня поразило.
– А меня не дети поразили! Я еще подводной охотой занимаюсь, и вот зимой дайверы накупили нового снаряжения, им нужно костюмы проверить – поехали на Волгу, где есть открытая вода. Я взял с собой чум и самовар.
– Чум – это вы палатку имеете в виду?
– Нет, палатка – это палатка, а я сшил настоящий чум. Думаю – вот удивятся чуму. Нет! Они удивились самовару! Ребятам за сорок с лишним лет, а они самовар только на картинке видели или дома, электрический. А молодежь, конечно, другая. Тут и удивляться нечему. Трудно людей вытащить в серьезный поход.
«МНЕ НУЖЕН МЕДНЫЙ ЧЕРЕП И КРИСТАЛЛ»
(тайная вечеря Дмитрия Бушуева)
Иваново не знает своих героев.
Станислав Кузнецов, Николай Максимычев, Валерий Бахарев, Вячеслав Ершов – кому известны эти фамилии?
Город должен гордиться такими людьми, а они почему-то остаются в тени, хотя не делают из своего существования никакой тайны.
Ради интереса я поспрашивал знакомых, что они думают о Дмитрии Бушуеве.
– Это что за гусь? – отвечали мне.
А один спросил:
– Он из какого района?
1
«Началось все на филологическом факультете, – пишет поэт и преподаватель ИвГУ Дмитрий Лакербай, – во второй половине восьмидесятых, с „широкой известности в узких кругах“ нескольких студентов, имеющих небольшой опыт самостоятельного стихотворчества, у кого-то еще школьного (Д. Бушуев), у кого-то постармейского (И. Жуков).
В стране уже началась перестройка, и свобода, внешняя и внутренняя, самая большая ценность и проблема для предыдущих поколений, почти не осознавалась как предмет выбора и борьбы – кто внутренне „дозрел“, мог на закате советской эры взять ее практически даром, и даже политический пафос имел другую цену. Когда в 1986‐м мы печатали в многометровой стенгазете филологического факультета ИвГУ расстрелянного Гумилева на фоне окровавленной кирпичной стены (а рядом – рецензия на „Покаяние“ Абуладзе, собственные „дерзкие“ вирши), вполне социальное „мы ждем перемен“ базировалось на непреодолимом желании отделиться от самóй нетворческой позднесоветской реальности, давно обветшалой и эстетически неубедительной даже для школьников. Эпоха репрессий миновала, вокруг был филфак университета и сочувственное отношение многих преподавателей…
В силу либеральности времени и собственной доброты „старички“ (заслуженные члены Ивановского отделения СП СССР), не сомневаясь в праве литнаставничества, откровенно благодушествовали, снисходительно прощая нам поэтические вольности… Они могли даже быть лучшими версификаторами или знать больше, но при этом являлись продуктом системы и ее разложения, а мы еще были никем, но – кто сознательно, кто инстинктивно – брезговали ими и их духовной пищей. Молодежь брала свое там, где находила».
2
Более стремительный и яркий дебют, чем у Дмитрия Бушуева, в ивановской поэзии припомнить сложно. Он начал как стайер, нацеленный на то, чтобы выложиться сразу, не заботясь о будущем, мелькнуть, как падающая осенняя звезда. Не случайно его юношеская повесть имеет название «Осенний яд» – он с самого начала ощущал пронзительную неодолимость происходящего с ним, закатное мерцание, жуткое и захватывающее, как драконьи пляски. Слишком большое поэт принял наследство: Серебряный век, декадентское кружево. Взять оказалось легче, чем вынести.
На первых порах Бушуеву везет. Технику он освоил, практически не учась, созрел мгновенно. В девяносто втором – автору только двадцать два года – в государственном издательстве выходит сборник его стихов «Усадьба» (название – характерное). При всем авторском максимализме и неумении вовремя остановиться и удержаться от вычурного многословия, исполненного, впрочем, с заразительной грацией, это оригинальная и зрелая работа. Содержание книги – тягучее, как мед, сползающий с ложки на дачной веранде. А вокруг меда – осы, шмели, букашки… Все как положено!
Сборник Бушуева поразительным образом не столько описывает, сколько угадывает или предсказывает. Будущие призраки, тревожные тати пока озоруют и прячутся по углам, перебегают, как мыши в подполье, лишь пробуя себя, и присутствуют осторожно, однако уже с некоторой маниакальной настойчивостью:
Четвертая эскадрилья смуглая, как Севилья,
А пролетит над садом – вишенки обожгет…
Эти самые «вишенки» (укромное и домашнее) попадают в воинственный, инфернальный контекст. Собственно, тут поэзия и рождается – Бушуев выпадает из круга общих слов и творит свой (собственную усадьбу) с такой поспешной и фонтанирующей расточительностью, как будто для него это благо и облегчение:
Как плодоносит сад усталый,
Как глухо падают плоды.
Наполнились водою каллы.
Мой сад – до утренней звезды.
Пахнуло ветошью осенней,
Беседок с высохшим плющом,
Но Иоанна откровенье…
Но Иоанн здесь ни при чем.
А вот и при чем! Апокалипсис неизбежен (и драгоценен – по крайней мере, для Бушуева). Пограничный момент, в котором сливаются концы и начала, поэту дорог как ощущение, как состояние, если не дающее собой управлять, то хотя бы позволяющее себя переносить.
В виноградных гроздьях строк, обворожительно длинных, возникают странные, неоднозначные персонажи. Сексопатолог Ястребов, восседающий «на осеннем престоле», и коварный доктор Редлих (не то злой гений, не то мистический наставник поэта) струят тайное, искусное колдовство, готовое джинном вырваться из бутылки. Как говорил у Достоевского Свидригайлов: «Здоровый человек привидения не увидит, но это не значит, что их нет».
На таких виражах впечатлительному юноше из Иванова легко было потеряться, но Бушуев по-рыцарски остался верен выбранной музыке, гипнозу замирания, очарованию листопада.
Пошел до конца.
Героика, ностальгия, сексуальная революция, карнавал скептиков с пресыщенными ухмылками и сластолюбивое причащение к вере («здесь ходили монахи, облитые солнцем и медом»), мелодраматическая чувственность и обрядовая торжественность, боевой
