Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

– Орлы на мух не охотятся? – поддакиваю я, однако Ершов неожиданно возражает:

– Орел – урод. Мне не нравятся хищные птицы. Я люблю уток.

Он оценивающе смотрит на своего «полковника»:

– Да, психолог во мне погиб, любовь к цвету поборола.

А Бахарев доволен:

– Это я тебя испортил!

Именно Бахарев первым в Иванове (еще в семидесятых годах) начал делать масштабные религиозные полотна:

– Я написал «Тайную вечерю» – картина получилась метров шесть в длину. Один пришел, подсчитал: одного апостола не хватает. «А где Иуда?» – он меня спрашивает. «Откуда я знаю? За пивом убежал». Художник сам ничего не понимает: ему в голову ударяет какая-то мысль – как молния, – и он воспроизводит. Потом в мастерской наводнение случилось – трубу прорвало. Я захожу, и моя «Тайная вечеря» ко мне подплывает. Она теперь находится в Художественном музее. До этого живописи на библейские темы в Иванове не существовало, и все, что здесь зарождалось в плане новизны: модернизм, авангардизм, Союз дизайнеров, любая чепуха, – это только я, мой порыв обновить, проветрить от тухлятины, от советской вонючки. Когда я приехал в Иваново по распределению – преподавать в худучилище, я первым делом вывел студентов на этюды, а сам все нарисовал в красном цвете: дороги, дома, – все было красное. Студенты ошалели: как такое может быть! А я считаю – может, раз художник так сделал. Акт творчества – во главе всего. Ведь живет и остается только художественность – все остальное исчезает. Только художественность создает цепочку, которая соединяет эпохи, времена. Творчество – это Бог, тот Отец, о котором Ершов все время говорит. Вот я пишу Гималаи. Какая разница, похоже или не похоже, бывает так или не бывает. Само стремление вверх: пролететь, как орел над этими горами, охватить их взором, – вот это главное. Они теперь на тысячелетия вперед будут такими Гималаями, какими я их ощутил, сочинил, придумал – называйте как хотите!

11

Искусство учит плавать дедовскими методами – бросило тебя в воду и выгребай как знаешь.

У Ершова одно время и мастерской-то не было. Он вынужден был рисовать работы величиной с ладонь, которые умещались в фотоальбоме 10 на 15. Когда я их просматривал, мое внимание привлек человек-гора – одутловатый и грузный ветеран старых свар, превратившийся в груду отяжелевших мышц. Подпись гласила: «Пророк Симеон». Зажившийся представитель ветхозаветной эпохи с ее звероватыми обычаями и страстями, он подминал под себя пространство, никого не подпуская на заветное место, словно должен был хранить его, пока не явится подлинный Спаситель, а ему наконец-то будет позволено уйти с земли, из ставшей невыносимой жабообразной плоти, – с чистою совестью. Образ был гротескный, но от него исходило реальное, зримое свидетельство того, что этот человек когда-то жил, дышал, толкался по харчевням и святым местам, препирался, благодушествовал, сбивал сандалии на пыльных дорогах Сирии, пил воду и вино, страдал от зубной боли, был плотью и кровью, а не нравоучительной притчей. Размер рисунка не превышал открытку, но все равно это была картина.

– Я всегда поражаюсь, как получилось, как удалось, – недоумевает Ершов.

Удивительно и то, что на несколько лет, в очередной раз усомнившись в себе, он прекратил занятия живописью, с головой погрузившись в церковные службы, однако не вытерпел – заело, заворочалось; талант потребовал…

– Христос не запрещает идти нам к Нему этой дорогой. Более того – Он на нее всячески наставляет. Христос говорит – будь чудиком, агафоном, если это твое… Если это плохое, пусть оно и сбудется в тебе как плохое, и ты тогда сможешь это увидеть и осознать. А если ты вечно убегаешь от этого, значит, всю жизнь будешь барахтаться в лягушатнике, щипать травку, смотреть на мир чужими глазами, как Левитан или как Серов, если мы говорим о ремесле художника, но Господь дал тебе собственные глаза. Пока ты ими не смотришь, ты не сможешь стать собой, не сможешь стать Им, потому что Он и есть ты. Ты настоящий – это Христос.

– А не опасно ли вы мудрствуете? – провоцирую я Ершова.

– Проклятый свободен, – отвечает художник.

Муза выталкивает из наезженной колеи и рубит все страховочные канаты.

Человек, который пошел за ней, непременно должен во что-нибудь вляпаться, наломать дров, раствориться в закате, выплыть ЗА Геркулесовы столпы, иначе его подвиг теряет смысл и превращается в ремесло, самолюбивый изыск, форму досуга.

Малых дел в искусстве не бывает в принципе.

Искусство – всегда «гора» (недаром говорят: «умный в гору не пойдет»). Оно разоблачает любую мишуру и опрокидывает приземленные, традиционно-обывательские представления о красоте – будь то интеллигентские, богемно-артистические, рабоче-крестьянские или любые прочие.

Однажды летом, будучи на Алтае, я придумал для себя нехитрую метафору: вот человек поднимается в горы, сначала его окружает тайга с кедрами и лиственницами, потом лес мельчает, начинается стланик, чуть выше – зона альпийского разнотравья, а ярусом выше – только камни и снег, морены и ветер, ничего не растет, сюда опускаются края ледников. Так и искусство начинается там, где мысль человеческая, воспаряя к вершине, получает определенный градус бесчеловечности, приобщается к неприступной высоте горных пиков, куда человеку ходить заказано.

12

На газовой плите греется кирпич с черными подпалинами. Готов и чай, но веселым разговором согреться вернее. В тысячный раз художники возвращаются на рельсы своего давнего спора об искусстве.

Бахарев, как водится, вещает стоя – в излюбленной позе оратора и трибуна, отстаивающего священный произвол живописца.

– Что такое «модернизм»? – возглашает он. – Это значит: все можно, все во власти автора. В Китае был знаменитый мудрец Ши-Тао, сочинитель трактата «Беседы о живописи». Он в нем так и написал: «Человек совершенный – без правил». Это не означает, что он не имеет правил, а лишь то, что его правило – в отсутствии правил.

– Нет, брат, – сопротивляется Ершов. – Акт художественности – это только костыли, инструменты, позволяющие достигнуть сути, а вовсе не суть. Любовь к реальности, а не к себе, не упоение собственным талантом направляют творчество. Само по себе оно ничего не значит.

– Ерунда! Первая в мире писательская организация, состоящая из четырех человек, которые оставили нам Евангелие, создала христианство. Их бы не было – все пропало. Если я не буду отображать образ, его не будет. Только благодаря мне, тебе, Ивану Ивановичу Пупкину, Гогену, Леже, четырем евангелистам, – все это существует, обсуждается, проговаривается. Пусть я рисую, добываю этот образ в виде Гималаев, а ты в виде своего отставного полковника, – тут нет абсолютно никакого противоречия!

И опять они спорят, и этот спор двух художников длится не десять и