Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

Не будучи диссидентом, Бахарев по-своему пробивал «железный занавес» – СССР его не устраивал эстетически. Политика тут была ни при чем.

А творчество Ершова я воспринял не сразу. Сначала мне очень мешали «бородатые головы»: что ни картина – пророк или апостол, евангелист или праведник. Библейские старцы сменялись на полотнах один за другим, и, глядя на них, я невольно сомневался: «А не слишком ли они все прозорливые и авторитетные? Вдруг дернешь за бороду, а борода – на резинке?»

Тогда я просто не умел смотреть картины, не понимал живописного языка, на котором со мной говорит художник, оценивал картину глазами литератора, а это принципиально неверный подход.

Но я ведь и есть литератор!

Прошло три года, и когда Ершов показал мне свою Деву Марию, похожую на шахидку в парандже, или пророка Йеноха в образе тевтонского рыцаря-крестоносца, или львиноголового Илию, бредущего по пустыне на цыплячьих ножках, – всю мою недоверчивость к персонажам Ершова сдуло напрочь. Он их всех видел. Они безрассудны.

6

Хотя Бахарев и Ершов – оба фанатики своего ремесла, бесконечно ему преданные, между собой они ни в чем не схожи.

Ершов – бессребреник, незадачливый аналитик, «классический чудак с ветерком в голове». Пытаясь выразить иррациональное, он хочет разложить его, как вещи по полочкам, решить, словно уравнение, но оно всегда выскальзывает, и эта неуловимость сохраняется на картинах, делая их умнее ершовских теорий.

Бахарев же никакой особенной философией себя не обременяет. Он считает, что она проговаривается так – уже оттого, что человек родился в такой-то час и под такой-то звездой. Его привлекают парадоксы и фанаберии, переливы смысла, застольное остроумие, дух шумной пирушки (хотя Бахарев не пьет).

Был даже случай: художника Кима Бритова как-то пригласили на общую выставку, и он там увидел картину Бахарева. Спрашивает: «Кто это?» – «А это Бахарев». – «Пьет, поди?» – «Вообще не прикладывается». – «Вот это-то и видно!» – грозит пальцем Бритов.

Но ведь заметил, не пропустил!

Бахарев любит быть в центре внимания, и его картины бросаются в глаза. Не горы, а дыни! Не рифы, а баклажаны! Свекольный прибой раскачивает лодку, сифонит ультрамарин в иерихонские трубы.

«Твоей живописи не хватает тишины», – справедливо замечает ему Ершов, но Бахарев, похоже, ее и не ищет.

Лимонные крыши и малахитовое небо, мост над фиолетово-оранжевой речкой, розовые джунгли и заснеженные перевалы с угольками яков.

«Внутри себя я соревновался с Рерихом: Азия, горы, вот эта вся экзотика… Но в лирике я его переплюнул!» – объявляет Бахарев.

Он задал жару. Китай, открывшийся его глазам, известен китайцам не более, чем русским. Это пылкие заросли в оранжерее воображения, рог изобилия, пиршество цвета, которое при всей спонтанности и всплесках задумано строго – оседлавший Пегаса всадник направляет скакуна железной рукой.

Охра карабкается по краю ущелья, молочные реки, кисельные берега…

«Зрителя надо и потрепать, и польстить, и вдохновить, и сбить его с толку», – улыбается Бахарев, сверкая колючим, как лазер, зрачком. Его ум, азарт, любопытство, общительность увлекают за собой. Он сам не способен удержаться на месте – если начнет что-то рассказывать: байку, историю, трагедию, – не утерпит и разгуляется, станет ораторствовать, стоя как на трибуне, опираясь руками о спинку стула.

Но Ершов неумолим:

– Пора тебе выбираться из своего «Китая»! Ты в нем застрял, зациклился на нем!

– А твой «Христос»! – парирует Бахарев, говоря про «паспортное» (голова анфас) изображение Христа, над которым Ершов бьется и бьется уже много лет. – Это же… обыденность! Никакой выразительности. Он ничего не внушает. Ты его сразу запер в рамки и не хочешь из них вывести. Вот в триптихе у тебя Христос – там конфликт, дерзание, все на месте. А обыденного Христа в природе не существует!

На одной из творческих встреч Бахарева спросили о его религиозных воззрениях. Он, как всегда, сболтнул первое, что пришло на ум, и получилось умнее любой философии:

– Когда я с вами разговариваю, я православный, выйду на улицу – уже язычник, за угол свернул – я буддист. Зачем мне определяться? Искусство – это свобода.

Ершов ту же энергию «переваривает» по-ершовски. Его сложноструктурная, многоцветная живопись, равно восходящая как к русскому авангарду начала двадцатого века, так и к искусству византийских мозаик, сочетает в себе утонченность и пышность, торжественность и нерв, абстракцию и икону. «Верой двигается, – комментирует художник. – Библия – это человек».

Пытаясь уйти от заданности мышления, от культурной памяти и академической техники, Ершов то и дело совершает в живописи заячьи петли с намерением вырваться из замкнутого круга собственных представлений и усвоенных навыков. Его интересует не готовый мир, а само творение, непосредственное сияние, и мечта Ершова – не уйти от предмета, а обогнать его и оказаться на воле.

«Беритесь за сюжет – форма все съест, задавит, забьет», – неожиданно серьезно роняет Бахарев.

Мне странно слышать такое высказывание из уст закоренелого формалиста и западника, но взвешенность интонации говорит о том, что это не очередная громкая фраза. Труд многих лет, сама драма труда обусловила эту фразу, вырвала ее, как занозу из пальца.

Видимо, у каждого художника свои Сцилла и Харибда, между которыми суждено пройти.

7

«Стань Ловцом в собственном Бегстве, отрекись от Знания – от маленьких поэтических светляков в пользу Большого», – заклинает Ершов.

Это кажется мудреным, умозрительным, книжным, но на самом деле совершенно не книжное.

«Я как-то в молодости ехал в трамвае и смотрел на ухо сидящей напротив девушки. Я тогда подумал, что если я смогу нарисовать одно ее ухо, то я смогу нарисовать все, вообще все».

«В горах ты встречаешься со смертью, с пустотой. Но подниматься, взглянуть всегда интересно. Ты с ней там соприкасаешься, и это становится тобой. Как человек ты должен умереть, чтобы видеть это».

Высказывания Ершова не трафаретны – они всегда очень личные, даже если художник теоретизирует или рассуждает о материях самого отвлеченного порядка. Ему интересно находиться в поиске, «браконьерить в живом потоке» (выражение Ершова), где нет статичных, штампованных форм. Поэтому вера его путешествует по окраинам ереси.

«Вот Дева Мария, – говорит он между прочим. – Ведь это ее воля, ее свобода выбора была в том, чтоб понести непорочно».

Я-то всегда считал фигуру Богородицы за что-то пассивное (в том смысле, что на нее просто снизошло), а Ершов бросил мысль, что это ОНА принимала решение, она САМА вызвалась и в буквальном смысле родила христианство.

– Рисунок – мужское начало, живопись – женское. Она не вторична. Ее, конечно, можно подавлять и использовать, но тогда она не дышит, не даст цветов.