Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

увидел. — «Либо из окон смотрят, либо за заборами прячутся», — решил он и не удивился. Вернувшийся с фронта солдат — большое событие для маленького поселка. Услышав тревожный перестук костылей, не одна женщина, схватившись за сердце, почти не дыша, будет ждать: не оборвется ли этот стук у ее порога... Замолчат костыли у ворот, значит, вернулся, значит, живой, значит, рано еще хоронить непрожитые годы.

А стук все дальше, дальше от дома... Вот и совсем стих... Лишь в глазах надолго застынут боль, тревога, новое ожидание...

Прежде чем постучать в калитку, Григорий еще раз поправил шинель, шапку, тронул ремни рюкзака. Потом зачем-то снял шапку, перевязал тесемки, снова нахлобучил ее по-уставному, чуть скосив к правому глазу. Повел глазами по окнам, забору с нависшим над ним козырьком виноградника, ковырнул кору у тополя.

«Чего же ты медлишь, солдат? — упрекнул он себя. — Стучи! Ты так давно ждал этой минуты!»

Но постучать не пришлось, не успел. Тихо звякнула щеколда, скрипнула калитка...

— Гришенька... Сыночек...

Костыли словно свинцом налились, заныла даже здоровая нога. Григорий прислонился к тополю и только теперь увидел мать. Увидел такой, какой он всегда помнил ее. Маленькой, чуть сгорбившейся, с прядями седых волос, выбившимися из-под вылинявшей косынки, с засученными рукавами, в фартуке, в старых войлочных шлепанцах.

А чуть позднее он ощутил на щеках знакомые с детства шершавые ладони, и его слезы смешались со слезами матери...

Мать в баню не пустила.

«Ничего, и дома помоешься. Столько лет не видела, и опять уйдешь... Нагрею воды — не хуже, чем в бане будет!»

Да Григорию и самому не хотелось уходить. Так, совсем бесцельно, он бродил по дому, держась за стены, потом вытягивался на кровати в своей комнате — маленькой, с одним окошком, выходящим в сад и закрытым огромным кустом сирени.

Сколько раз там, «где до смерти четыре шага», вспоминал Григорий свой «рабочий кабинет», как он важно именовал в детстве эту комнату. Закрывал глаза — и видел железную кровать с пружинным матрацем, книжный шкаф, столик с прикрученными к нему тисочками, выглядывающий из-под кровати ящик, в котором хранились остатки детского «конструктора», мотки проволоки, испорченные электровыключатели, тронутые ржавчиной шурупы и прочие «сокровища».

А когда Григорий очутился перед заветной дверью, ему было боязно потянуть за ручку. Казалось, что, как только откроется дверь, исчезнет картина, нарисованная воспоминаниями. Ведь не могло же все остаться таким, каким оно было много лет назад!

Григорий осторожно заглянул в приоткрывшуюся дверь и невольно заморгал, не веря себе: все в комнате было так, как тогда, много лет назад, когда он в последний раз был здесь.

Выдвинув из-под кровати ящик, Григорий долго перебирал железки. Ведь это была его мальчишечья история, оборвавшаяся в восемнадцать лет! Любая вещица, хранившаяся в ящике, могла напомнить, рассказать о каких-то событиях в его жизни.

Вот склепанные полоски жести, вырезанные из консервных банок. Кажется, еще в пятом классе Гриша долго мучался, но все же смастерил электромоторчик. Когда моторчик заработал, мальчишка с победным криком ворвался в кухню:

— Мама, он крутится! Крутится!

Мать, не поняв в чем дело, сначала испугалась, прижала к себе упирающегося взлохмаченного мальчугана. А потом, освободившись от маминых рук, Григорий увидел на ее глазах слезы.

Тонкие ленточки бамбука — остатки от планера, сделанного вместе с другом детства, одноклассником Витькой Поповым.

— Мама, — спохватился Григорий, — а что с Виктором? Жив он?

— Нет, сынок, — тяжело вздохнула мать. — В сорок третьем похоронная пришла... Под Орлом погиб Витя. — И вытерла передником набежавшие слезы.

«Значит, и Витьки нет! Это уже восьмой из нашего класса. А сколько же всего было у нас ребят? Тринадцать или четырнадцать?»

Стал перебирать по партам. Получилось тринадцать.

«Чертова дюжина. Вот тебе и причина невезения!»

— И Галка тоже погибла, — вполз в уши шепот матери, — в Ленинграде, в блокаду...

— Галка была на фронте? Галка? Воевала?

Григорий так резко повернулся, что чуть не упал. «Галка — и вдруг солдат!»

Григорий попытался представить Галку в кирзовых сапогах, в шинели, перехваченной ремнем, в потертой шапке-ушанке — и не смог. Из сапог все равно выглядывали загорелые, в ссадинах ноги, шинель тут же оборачивалась цветастым сарафаном, а косички-рожки не могли спрятаться даже под завязанными ушами шапки...

— Сама ушла... добровольно... в медсестры, — продолжала мать. — Ее не брали... Так она поехала в город, в госпиталь. И там ей экзамены устроили. Она все знала, что ни спрашивали! А потом на фронт ушла. И вот...

— Я полежу немного, мама, — чуть слышно произнес Григорий. — Устал с дороги... А почему же ты не написала мне об этом?

— Ложись, ложись, сыночек! — захлопотала у постели мать, сделав вид, что не расслышала последнего вопроса. — А тем временем вода согреется... Ложись, ложись, поспи!

Григорий молча лежал, старательно разглядывая желтое пятнышко на потолке.

На кухне послышались голоса. Прислушался.

— Спит, спит, не ходите даже... Не пущу, не пущу!

Потом опять раздавались чьи-то просящие голоса, возмущенный голос матери, стук калитки...

Григорий долго не мог сообразить, где он. Только сейчас он видел, что приехал домой, видел плачущую мать, Витьку, Галку... А эта комната? Может быть, сон продолжается? Справа от двери — выключатель. Если все это не сон — значит, сейчас загорится электричество...

Нащупав костыли, Григорий подошел к двери, щелкнул выключателем. Яркий свет залил комнату, выхватил из темноты за окном куст сирени.

«Я уже не сплю, я действительно дома!» — с облегчением подумал Григорий. И тут же в отчаянии опустился на стул: Витьку и Галку он не мог видеть! Их больше нет! Витька и Галка были во сне...

За дверью послышался шорох. Не вставая, костылем толкнул дверь.

— А я подойду-подойду, послушаю — спишь! — мать старательно водила тряпкой по столу, пряча глаза от сына.

И Григорий знал, видел, понимал, почему она это делала. Стоило только матери оказаться рядом, и куда-то исчезали, пропадали годы, за которые он повзрослел, война, ранение, костыли. Исчезали, словно все это было написано мелом на классной доске, а потом по написанному несколько раз провели влажной, мягкой подушечкой... Григорий вновь почувствовал себя мальчишкой. Ему хотелось прижаться к матери, спрятать лицо у нее в коленях, замереть, когда ляжет на волосы мамина рука, которую не спутаешь ни с какой другой...

— Вот и хорошо, думаю, — с нарочитой беззаботностью продолжала мать, — пусть отдохнет с дороги.