Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

снег в валенки забивается... Спать хочется... Сядь, прислонись спиной к сосне — мигом заснешь! Но садиться нельзя, это Мишка хорошо знает... Так люди и замерзают... Сядешь, сразу тепло станет, как на печке, и все... Разомлеешь и больше не встанешь уже... А Мишке необходимо узнать все как есть. Поэтому он ночью, таясь, убежал с выселок... Даже дедушка, который сам говорит, что у него — куриный сон, и тот не услышал, когда Мишка выскользнул из избы... Сзади, вроде, лошадь заржала?.. С трудом переводя дыхание, Мишка остановился. Показалось... Откуда тут лошади возьмутся? Волки одни и шастают по лесу в такую пору... Нападут — отсижусь до утра на дереве, без тени страха, равнодушно, про себя рассуждал мальчик, словно речь шла не о нем самом, а о ком-то далеком и мало ему известном.

И вдруг совершенно отчетливо он услышал конский храп и звонкий на морозе мальчишеский голос, успокаивающий лошадь.

— Но, но, Серко, двигай, милый! Почуял, что ли, кого?

Первой мыслью было — броситься с дороги в лес, спрятаться за деревьями. Потом попробуй разберись, где ствол дерева, а где Мишка. Но ноги отказались слушаться. Сделав несколько шагов в сторону от засыпанной снегом дороги, Мишка повалился в сугроб и даже обрадовался этому: сам бы он никогда не лег на снег, а раз уж свалился, то теперь, хоть немножко, но полежит... Только бы не заснуть и уйти от погони, если она будет...

Когда, протирая глаза от снега, он снова, с большим трудом, поднялся на ноги, то прямо над собой увидел свесившегося с коня мальчишку, года на два, на три постарше его самого. Мишка сразу узнал его — это был сын назначенного фашистами старосты, часто прибегавший за дедушкой по приказу отца.

— Садись сзади! — бросил тот. — Меня отец с твоим дедом за тобой послали... Давай, давай, садись, поехали обратно, пока в сосульки не превратились... — протянул он Мишке руку.

Мишка никак не мог вспомнить имя старостиного сына и молча, умоляюще смотрел на своего преследователя. Мальчишка не выдержал, отвернулся, сунув за пазуху руку, которую только что протягивал беглецу.

— Садись, садись! — соскочив с лошади, заторопился старостин сын, подсаживая Мишку. — Смотри, тяжелый какой! Ровно мешок-шестерик жита!

— Полушубок у меня и валенки тяжелые... Снегу в них набилось... — пробормотал Мишка, уткнувшись лбом в теплый и влажный бок лошади.

— Садись, тебе говорят! — прикрикнул мальчишка. — А ну, стой, погоди, сначала я сам сяду, потом тебя втащу... А то подсадить силы не хватает... — ловко вспрыгнул на лошадь старостин сын. — Давай руку... Давай, давай, не бойся! Не повезу тебя к деду! Не повезу! Правду говорю! Повезу тебя в село, куда ты в ночь ударился... Садись! В аккурат до села доставлю!.. И через лес, самое главное, перевезу... Далеко еще идти, да и боязно ночью... Садись быстрей, поехали!

Обрадованный Мишка кое-как вскарабкался на лошадь и крепко обхватил мальчишку за плечи.

— Пониже перехвати... — попросил тот, — править неудобно... — Мишка послушно ухватился за полы его полушубка.

— Но-но-но, Серко! — прищелкнул языком мальчик, и конь торопким шагом двинулся по занесенной снегом лесной дороге. — Варежки сними, мокрые они у тебя, а руки суй в карманы моего полушубка... Теплее будет... Теперь уже скоро доберемся... Думал, не найду тебя в лесу... Темень-то какая! Видать, снова снег повалит, раз потеплело и луны нету...

Пускай ругают меня! — продолжал старостин сын, видимо, довольный собой за принятое решение, — пусть отец и вожжами причешет... Выдюжу! Зато тебя выручу... А может, и мне обойдется... Ты не смотри, что мой отец — фрицевский староста! — повернувшись, хитро улыбнулся мальчишка. — Кому он староста, а кому — еще кто-нибудь!

Мишка не вдумывался в слова мальчишки, может быть, даже не слышал их. Но он ехал на лошади и не один, а вдвоем, слышал человеческий голос в кладбищенски тихом и насквозь промерзшем лесу, от спины незаседланной лошади тянуло домашним теплом, и ему было хорошо... Даже на какое-то время Мишка забыл, куда, зачем и почему он едет...

— Теперь сам иди... Лес кончился, я в обрат поверну... Светает уже... Не страшно будет... Да и недалеко здесь, с версту, не больше до села... Чуешь, уже дымом потянуло... — вползал Мишке в уши шепот старостиного сына.

Мишка зябко передернул плечами: в рукава, за ворот новенького полушубка стожальной змеей забрался холод, которого еще минуту назад и в помине не было. Мишка вспомнил, почему он очутился в зимнем и страшном, ночном лесу...

Привычными движениями сполз по крупу лошади на землю, угодив, чуть не по пояс, в прижавшийся к пню большой сугроб.

— Спасибо тебе... — глухо, басовито сказал Мишка, протягивая руку старостиному сыну. — Не знаю, свидимся ли... — совсем по-взрослому добавил он.

— А то не свидимся! — бодро подхватил старостин сын, хотя в глазах его пряталась тревога. — Ты только смотри там теленком на выгоне не взбрыкивай... Мой отец с твоим дедом крепко-накрепко приказали мне тебя привезти... А я вон что отмочил... Смотри теперь сам, чтоб нам с тобой не попало! Не маленький, чай...

— Буду смотреть... Ладно... — хмуря брови, тяжело вздохнул Мишка.

Он еще немного постоял, глядя вслед удаляющемуся старостиному сыну — сникшему, сгорбатившемуся, и решительно зашагал к селу, будто и не было бессонной, изнуряющей ночи...

....Еще издали Мишка увидел толпу у стоящей на отшибе избы, поодаль от нее — фашистских солдат с автоматами наизготовку, но не почувствовал страха. Он знал, верил, что сейчас, именно сейчас узнает все то, из-за чего ночью пересек глухой и страшный лес. И еще Мишка знал, что, если бы этот лес был намного страшнее, и дорога — в сто раз длинней, он все равно бы пришел сюда! Потому что он не мог не прийти! Не мог! Он бы сам себе никогда не простил этого, если бы не пришел, не говоря уже о маме... А что здесь фашисты с автоматами — это он тоже знал, бабушка говорила, что эти изверги по всей земле нашей расползлись, как гады ползучие...

«Ага! Уже заметили, смотрят в мою сторону? Ну теперь, Мишка, держись!» — подбодрил сам себя мальчик.

«Я совсем не боюсь... Совсем не боюсь... — сам себе нашептывал Мишка, бессознательно замедляя шаг. — Я не боюсь! Не боюсь! — уже кажется, громко, упрямо твердил он. —