Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

Я не боюсь! Ничего не боюсь! Страшнее того, что мне рассказала тетя в черном платке, ничего не может быть!.. А вот это, наверное, отец?.. Его же повесили партизаны...» — Мишка сразу узнал отцовский пиджак, валенки, на носках и пятках подшитые коричневой кожей. Мишка тогда сам помогал отцу подшивать их, вырезая по отцовским выкройкам кусочки кожи, натирая липким варом дратву.

...В непокрытых волосах снег, синее до черноты лицо — чужое; сук самого старого в селе дуба, на котором повесили отца, согнулся от тяжести, одна нога отца упирается в слежавшийся снег, будто просит помощи у земли-матушки...

Мишка подошел поближе... В глаза бросилась тщательно очищенная от снега доска на груди повешенного: «Собаке — собачья смерть!» И чуть ниже — «партизаны!».

«После восклицательного знака нужно писать с большой буквы... А в конце не надо восклицания...» — почему-то подумал Мишка и медленно пошел по живому, расступающемуся перед ним коридору, внимательно вглядываясь в настороженные, угрюмые лица людей.

«А кто это лежит на снегу? Почему он в крови?.. И возле него тоже кровь...»

К фашистскому офицеру с заложенными назад руками и расстегнутой кобурой угодливо склонился кто-то знакомый и незнакомый Мишке. Указывая глазами на мальчика, он что-то подобострастно шептал на ухо офицеру, стараясь не дотронуться до щеголеватой шинели с большим коричневым воротником. По выбритому до глянца лицу офицера поползла довольная улыбка.

— О! Какой сюрприз! — обрадованно повернулся он к Мишке, довольно сносно говоря на русском языке. — Ты есть сын вон того повешенного патриота? Которого казнили эти лесные бандиты? — брезгливо, носком сапога, пнул он лежащего на земле человека. — Можешь поблагодарить его, мальчик, за то, что он остался... Нет, нет, не так... За то, что он тебя, мальчик, оставил сиротой... — поправился офицер. — Скажи ему, мальчик, русское спасибо! Большое спасибо скажи ему, мальчик! Пока не поздно... Жить этой собаке осталось мало времени... Ну, скорее, скорее же, мальчик! Чего ты стоишь, как столб, или как привязанный на цепь?

Мишка сначала не понимал, что хочет от него этот изверг в красивой шинели, хотя и смотрел на него во все глаза. А потом вдруг словно что-то озарило мальчика. Он бросился к умирающему, упал возле него на колени, впился умоляющими глазами в лицо, почти не отличающееся цветом от недавно выпавшего снега.

— Дяденька! — что есть силы закричал Мишка. — Дяденька! Подождите, не умирайте! Подождите, дяденька! Скажите мне только — вы партизан? Да? Партизан? Скажите, не умирайте, дяденька!

Мужчина приоткрыл глаза, провел непослушным языком по спекшимся губам. Мишка перехватил это едва заметное движение, сгреб ладонью пригоршню снега, положил на губы, на лоб раненому, провел мокрой рукой по его похолодевшим щекам. Стоящий поблизости солдат рванулся было к мальчику, но офицер сделал предостерегающий жест — не трогать!

— Дяденька! Подождите, не умирайте! Скажите мне только — вы партизан? Вы повесили моего отца? Вот он висит... на дубу... рядом совсем... Скажите, вы повесили его? Скажите! Не умирайте! — приник Мишка ухом к губам умирающего. Офицер тоже склонился над ними.

— Да... Я партизан... Отец твой... тоже... Верь мне, мальчик... Люди перед смертью не врут... Никогда не врут... Твой отец... настоящий герой... Гордись им... — тяжело дыша, с хрипом выдыхал слова умирающий. — Фашисты сами... повесили его... Чтобы скрыть свой провал... Он их... собак бешеных... вокруг пальца обвел... Мы хотели снять его... похоронить, как героя... Да видишь, как получилось... Сам я попал под... пули... Будь похожим на отца... Помни всегда о нем...

Мишка с трудом поднялся, как слепой, ощупывая воздух руками, пошел туда, к дубу. Подошел вплотную к отцу, пододвинул обрубок дерева, взобрался на него. Снял с груди отца доску, долго смотрел на прыгающие перед глазами корявые буквы, словно ужалившись, отбросил доску к ногам неотступно следовавшего за ним офицера. Бережно сдвинул засыпанные снегом волосы с синего, будто вымазанного чернилами отцовского лба, уткнулся лицом в старый, заштопанный на локтях пиджак. Потом медленно повернулся, посмотрел на темнеющую вдали стену леса, перевел глаза на стоящих в напряженном ожидании односельчан. И те невольно попятились под взглядом мальчишки! Подумать только! Сын стоит рядом с повешенным отцом, а в глазах его сверкает неприкрытая радость! Может, мальчишка умом тронулся? Но что он говорит? Что он говорит?! Толпа подалась к Мишке. Шагнул ближе и офицер.

— Вы слышите меня? Слышите меня? — тонким, срывающимся голосом вдруг закричал Мишка. — Слышите? Люди перед смертью не врут! Мой папа — никакой не полицай! Он — герой! Настоящий герой! Он фашистов... этих собак бешеных... вокруг пальца обвел... фашисты его сами повесили, чтобы скрыть свой провал, — почти слово в слово бросал Мишка в просветлевшую толпу только что услышанное. — Он... Этот дяденька... — показал Мишка рукой на лежащего без движения партизана, — все-все мне сказал! Он правду мне сказал! Сказал, чтоб я гордился своим отцом! И я горжусь им! И мама будет гордиться!

Мишка замолчал, будто задохнулся от слов, жадно глотнул морозный воздух, облизал ставшие сухими и жесткими, как кора у старой сосны, губы.

— Вот он... — ткнул мальчик пальцем в фашистского офицера, — вот он... — повторил Мишка, видимо, не зная, как назвать фашиста, или забыв те слова, какими награждала гитлеровцев бабушка. — Вот он... тоже все слышал... Спросите его. Он все-все может подтвердить!

— Подтверждаю! — сквозь зубы в бешенстве прохрипел офицер, но так, что его мог расслышать только один Мишка. И медленно, словно позируя перед объективом фотоаппарата, поднял пистолет...

Этого Мишка не видел. И выстрела он не услышал. Только дернулся вперед, навстречу новым пулям, и снова прижался к отцу, скребя растопыренными пальцами по старому пиджаку, валенкам, подшитым коричневой кожей...

СЛЕД НА ЗЕМЛЕ

У родного порога

Почему так долго тянется дорога, в конце которой твой дом? Бежит, бежит, извивается под колесами, торопится, забыв про усталость, но когда же оборвет она свой стремительный бег? Была бы чужая, незнакомая. А ведь это своя, исхожена-изъезжена — не счесть. Стоит только чуть напрячь память — и можно вспомнить, узнать каждый камушек, каждый кустик у обочины.

Нет, теперь уж, наверное, не узнать...

Григорий тяжело вздохнул и снова пододвинул костыль.

С годами камни стираются, кустики становятся деревьями, а память людская хранит, хранит в себе пережитое и как-то незаметно, по кусочку, теряет накопленное.

Вон там, за