Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

А тут еще соседи — один за одним, один за одним... Никакого спасу нет... «Хоть глазком, говорят, поглядеть на Григория». Еще успеют посмотреть, какой ты есть...

«А какой же я есть на самом деле?»

Григорий подошел к простенку, пригнулся, вгляделся в небольшое, в деревянной раме зеркало. Оттуда на него глянуло широкоскулое лицо, мальчишеская челка, небрежно упавшая на лоб, упрямо сжатые губы, чуть оттопыренные уши.

«Вот такой я и есть, — подал Григорий к зеркалу плечо с зажатым под рукою костылем. — Теперь полная картина...»

Поужинав, Григорий поцеловал мать и ушел в свою комнату. Долго лежал с открытыми глазами, пытался о чем-то думать, что-то вспомнить — и тоже не смог. Все вытеснило какое-то странное состояние покоя, когда ни вспоминать, ни двигаться было просто нельзя...

Солнечный луч, с трудом пробравшись сквозь куст сирени, на минутку задержался на лице спящего. Григорий, потянувшись, открыл глаза.

— Подъем! — чуть слышно скомандовал он и осторожно спустил ноги с кровати, прислушался. В доме было тихо. Значит, мать еще спит. Пусть поспит, устала.

Тихонько оделся и, стараясь не стучать костылями, пошел во двор. По пути заглянул в большую комнату. Кровать матери была уже прибрана. В кухне матери тоже не оказалось.

— Уже убежала, — покачал Григорий головой. Сколько он помнил мать, всегда видел ее куда-то спешащей, что-то делающей, о чем-то хлопочущей, — утром, днем, вечером...

— Ты хоть спишь, мама, когда-нибудь? — не раз спрашивал Григорий. А в ответ только видел добрую материнскую улыбку, да теплые, пахнущие чем-то вкусным ладони ложились на его голову.

Отец — тоже такой же, минуту не посидит без дела, все чем-то занят, что-то мастерит, выдумывает.

Щемящая боль пронзила сердце. «Отец... Большой, сильный, умный — и нет тебя. Так же, как нет Витьки, Галки. Но они могли погибнуть, они молодые, неопытные, они даже еще не знали, что такое жизнь и смерть. А ты? Как мог ты не вернуться домой? Домой, где все хранит память о тебе...»

Мебель в доме была сделана отцовскими руками. Столы, стулья, книжный шкаф Григория, полочки для посуды в кухне, подставки под цветы — его работа. Отец — совхозный столяр — все умел и ни от какой работы не отказывался. Нужно сделать парниковые рамы или декорации для новой постановки в клубе — он сделает так, что люди только головами покачают да скажут что-нибудь вроде: «Вот это мастер!» — или — «Золотые руки!» А «золотые» руки уже мастерят что-то другое...

— Плохой работы нет, — не раз говорил отец сыну. — Учись всему, ремесло за плечами не виснет, и тебе, и людям пригодится.

И это были не только слова. Из столярной мастерской отец шел в бригаду каменщиков, помогал класть новый коровник, ремонтировал забарахливший старый движок на электростанции или возился с водопроводом на птицеферме.

Работал он весело, с какой-то радостной злостью, и люди рядом с ним тоже заражались неуемной жаждой работы.

Отец любил говорить, пересыпая свою речь всякими шуточками-прибауточками. И Григорий часто не мог определить, то ли этой поговорке тысячу лет, то ли она только сейчас родилась в отцовской голове.

Позднее, на фронте, встречаясь с людьми, чем-то похожими на отца, он не раз думал: «Откуда вот у них, едва могущих написать письмо домой, эта великая житейская мудрость?»

Был у них в роте старшина, Кузьмич, как все его звали. На отца он внешне совсем не похож, но когда Кузьмич начинал говорить, Григорию казалось, что говорит отец, настолько рассудительно и увесисто звучали слова старого солдата.

....После тяжелых боев часть отвели в ближний тыл на отдых. Но отдых не получился, поскольку по вине снабженцев солдатам пришлось перейти, что называется, на подножный корм. А в прифронтовой полосе на таком корме далеко не уедешь.

И вот, когда Григорий с товарищами, пустив цигарку из последней махорки по кругу, смотрели на весь мир, как мыши на крупу, к ним в избу пришел политработник. Совсем еще мальчик, видно, только что окончивший училище, он просто по-детски гордился своими лейтенантскими «кубарями» и в то же время очень стеснялся «старой» аудитории. Ребята терпеливо слушали все, что говорил им молоденький лейтенант, и молчали. А тот, не ожидая такой реакции, вконец растерялся и замолчал.

И вдруг в эту, становящуюся невыносимой, тишину спокойно, по-хозяйски вошел чуть окающий голос Кузьмича:

— Политика — она вещь хорошая. Только делают ее не одни комиссары. Политику делает сапожник тем, что хорошо обует бойца. Политику делает портной тем, что хорошо оденет бойца. Политику делает повар, который хорошо накормит бойца. А у нас вот что делается, поглядите-ка... — И потряс перед лицом лейтенанта сверкающим, словно зеркало, котелком, давно забывшим вкус солдатской каши.

Лейтенант покраснел, как девушка, рванулся к двери, а через минуту солдаты слышали, как он срывающимся от волнения голосом распекал кого-то за то, что «бойцам щи и кашу одними газетами заменили...»

Отца призвали в армию на шестой день войны. С шутками-прибаутками собирался он в дорогу и до самого отхода поезда не дал матери всплакнуть. Только когда промелькнул последний вагон, мать дала волю слезам, прижав к себе Григория. Будто чувствовала, что за этими проводами уже не будет встречи...

Вскоре от отца пришла первая весточка. Писал, что попал в маршевый батальон и со дня на день ждет отправки на фронт. «Скорее бы, — писал он. — Это уж куда фашист забрался!»

А потом... Что было потом, Григорий помнит до малейшей подробности, как будто это случилось только вчера.

Осень в том году наступила необычно рано. Пришла, расселась полновластной хозяйкой на огромном подворье и начала наводить свои порядки. Поблекли, пожухли, закружились в последнем танце листья чинар, солнце стало таким же редким гостем, как улыбки на лицах людей, ветер гнал и гнал на поселок мрачные тучи, щедро сеявшие теперь уже ненужный дождь.

— Природа и та плачет, — говорили люди, вытирая то ли свои, то ли ее, природы, слезы. Кто их там разберет, когда перепуталось, перемешалось все на свете.

С утра задул редкий в этих местах ветер. Григорий вышел за ворота, присел на скамейку, уткнув подбородок в воротник. Ветер безжалостно рвал с деревьев листья и с торжествующим свистом гнал их по улице.

«И не надоедает ему!» — с раздражением подумал Григорий. А ветер поднимет листья, подержит их в своих ладонях, будто смотрит: то ли он поднял? И снова засвистит, загикает пастухом, защелкает по ветвям длинной