Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

Мишка остановился, в растерянности оглядываясь по сторонам, увидел шапку в руках и неловко натянул ее на голову. Потом снова повел взглядом по выстланной снегом, словно саваном, улице. Он один был здесь — больше никого! «Значит, это сказали про меня? Значит, это я — полицайское отродье? Не-е-е-ет!» — проглотил Мишка рвущийся наружу крик, обхватив себя за горло обеими руками. «Не-е-е-ет! Этого не может быть! Не может быть! Не может быть! Не-е-е-ет! Не-е-е-ет!» — шептали его посиневшие губы, хотя Мишке казалось, что крик его несется над выселками, лесом, над дорогой...

Мишка не разжимал рук, они опустились сами и безжизненно повисли вдоль новенького, в первый раз надетого полушубка.

— Ой! — застонал он, чувствуя, что сейчас упадет, что его не удержат даже валенки, в которых раньше он мог спускаться с самых крутых ледяных горок. И шапку бабушка выбросила, потому что она чужая! Ведь полицаи тоже всех грабят, как фашисты!

Как и когда он пришел домой, был ли у кумы Катерины, принес ли лекарства — не знает, не помнит. Невидящими глазами посмотрел на закопченную, засиженную мухами икону, перед которой почему-то сегодня дрожал малосильный огонек лампады, снял у двери полушубок, тряся ногами, сбросил валенки и молча полез на печку. Старики, переглянувшись, тоже молча проводили его глазами.

Мишка лежал, уставившись неподвижным взглядом в потолок, и не видел ни трещин, паучьими лапами протянувшихся во все стороны, ни черного, расплывчатого пятна от лучины, которую бабушка разрешала ему иногда жечь на печке, ни нацарапанного в уголке месяца и дня, когда Мишка впервые очутился на этой печке.

Раньше Мишка думал, что хуже того, что уже случилось, ничего на свете не может быть. Но, оказывается, пришедшая в деревню война — это было только начало! Война погнала маму вслед за скрывающимся в пыли, тревожно мычащим стадом, пронесла Мишку через лес на спине Пороха, заставила его залезть на бабушкину печку, сунула в валенок чужую шапку... А кто повязал отцу на рукав шубы полицайскую повязку? Тоже война! Но почему же другим она не повязала? Почему она выбрала именно Мишкиного отца и того — пьяного, толстого с винтовкой в красных, волосатых руках? Другим она не повязала! А Мишкиному отцу повязала! Отцу, который чуть сам не сгорел, вытаскивая на пожаре вещи из соседского дома... Которого даже ночью из конюшни не выгонишь, если захромает или перестанет есть пусть даже самая захудалая лошадь... Который никогда ни на мать, ни на Мишку даже голоса не поднял, не то что руку... А теперь вот отец ходит с повязкой полицая на рукаве? Он ворует чужие шапки и приносит их Мишке? А может, на этой шапке кровь ее хозяина — Мишкиного одногодка?

— Нет! Нет! Нет! — но это Мишка уже не думает, это он кричит, пытаясь вырваться из ставших сильными и цепкими бабушкиных рук, когда на другое утро она снова не пускает его на улицу. Но Мишка не может ей сказать, почему ему обязательно нужно пойти, что все это связано и с мамой, и с отцом, и самим Мишкой, и с добрыми, заботливыми стариками, заменившими Мишке родителей. Если только родителей вообще может кто-нибудь заменить...

— Я скоро приду! Я скоро приду! — кричал мальчик, с мольбой и отчаянием глядя на деда и надеясь на уже знакомую Мишке мужскую солидарность. — Я скоро приду! Я только одно дело узнаю и сразу же приду! Сразу! Только узнаю и приду! Пустите меня! Пустите!

— Пусти мальчишку, мать! — хрипло проговорил дедушка, отворачиваясь к окну. — Его нельзя больше держать на привязи! Нельзя! Понимаешь, мать, нельзя.

Бабушка, наверное, понимала, потому что тут же выпустила Мишку из рук, и он помчался по улице — без шапки и с незастегнутым полушубком...

«Вот здесь... Здесь... Это было здесь... — остановился Мишка возле плетня, из-за которого вчера раздался злой шепот. — Это было здесь... Здесь... Здесь...» — как в беспамятстве приговаривал Мишка, пробираясь между сугробами к дому.

— Тебе чего надо? — услышал Мишка хмурое, неприветливое.

Поднял глаза, увидел стоящую на приступках женщину, по самые брови повязанную черным платком.

— Ну, чего молчишь? Говори, зачем пришел? Чего надо? Говори!

Мишка знал, что пришел он сюда по делу, по очень важному и большому делу. Только как сказать о нем, как начать этот страшный разговор?

Но женщина, наверное, сама поняла, зачем пришел к ней этот бледный, трясущийся мальчуган, на глазах которого стыли и не могли застыть слезы. Потому что сначала дрогнул платок на ее лице, а потом — губы, посеревшие, крепко сжатые, но все равно добрые, как у мамы.

— Горе ты мое! — всхлипнула женщина и притянула к себе Мишку. — Так старые тебе ничего и не сказали? Ты ничего знать не знаешь, ведать не ведаешь, сиротинка горемычная? Да разве такое скроешь? Не сегодня-завтра все равно узнаешь! Что в селе, что у нас, на выселках, только и говорят об этом... Трудно мне, жалко тебя, парнишка, а говорить придется... Не мне, так кому-то другому... Шила в мешке не утаишь... Послушай меня, сынок, а потом поплачь громко! Поголоси, как на кладбище... Легче станет... Отца твоего партизаны повесили... Фашистам он стал служить... Полицаем заделался... Партизаны и повесили его возле околицы... Там он висит уже два-три дня, две-три ночи... Фашисты не снимают его... Вроде какое-то следствие ведут...

«Так вот почему бабушка вчера зажгла лампадку перед иконой...» — устало подумал Мишка.

...Когда он вошел в лес, было так же темно. Или это Мишка так долго идет уже? От Ягодных выселок до Мишкиного села — далеко... Тогда, летом, Мишка на Порохе и то почти целый день добирался... А сейчас зима, снежные завалы на дороге, и, главное, Пороха нет... Сколько же часов он идет уже по лесу? Был бы день, глядишь, по солнышку узнал бы, дедушка научил его этой премудрости... Да ладно, сколько бы не было, лишь бы дойти до села... Из сил бы не выбиться и с волками не встретиться... Дедушка говорил, что в большие стаи волки сбились, шалят по деревням даже... Только какие же это шалости, если они то овцу прямо в катухе зарежут или корову возле дома? Ох, как устал он! Присесть бы, хоть на минуточку... Но присесть нельзя... Присядет — потом уже не встанет, сил не будет... Тогда не дойдет до родного села... А разве можно не дойти?.. Трудно очень идти,