Маленький содом - Георгий Стаматов

вестового, прошел прямо к себе в комнату, достал из кармана записку и начал ее перечитывать: «Пригласите меня сегодня на кадриль, и я отвечу на все вопросы. Ваша Катина».

«Гм,— размышлял поручик,— недурно!.. Шестьдесят тысяч левов — не шутка! Дай бог, чтоб не сорвалось».

   —  Вестовой! — крикнул он и, присев на кровать, вытянул ногу, перечитывая записку.

Вестовой явился.

«Только надо нам их получить наличными, иначе ускользнут; знаем мы эти обещания»,— размечтался Миловидов и, заметив солдата, поднял ногу. Вестовой не угадал, что это означает.

   —  Чего рот разинул? Снимай сапоги, скотина!

Ни один врач не оперировал больного так осторожно, как Димо снимал с поручика сапоги.

«Да уж так ли много это в сущности — шестьдесят тысяч левов?.. Иванов взял восемьдесят, Петков — сто двадцать... Но что прикажете делать, если других невест нет, а у ее родителей к тому же собственный дом. Правда, жить придется у них, но отец человек сносный да и здоровьишко у него подкачало...»

   —  Приготовь парадную форму и ордена!

Это прозвучало так, словно поручик был награжден орденами за то, что пролил в боях по меньшей мере литра два своей драгоценной крови, тогда как речь шла о единственном ордене, полученном по случаю встречи благополучно правящего ныне князя. Димо принес форму, приготовленную бывшим вестовым к вечеринке, и поручик начал облачаться, а солдат, стоя возле умывальника, подумал: «А не такой уж он плохой!»

«На какую кадриль пригласить ее?— продолжал размышлять Миловидов.— На первую не стоит...» — И наклонил голову над тазом с таким видом, словно перескочил в двадцать пятый век, когда человеку, по всей вероятности, достаточно будет нажать кнопку, чтобы оказаться умытым. Правда, лицо он тер собственноручно, но вода, казалось, падала на него с неба, мыло то изчезало, то появлялось в руках Димо, а когда офицер умылся, полотенце так легко накрыло ему голову, точно его уронила фея. Миловидов был почти одет. Неожиданно полил дождь.

   —  Принеси калоши!Вестовой обомлел: «Будет бить, будет бить»,— пронеслось у него в голове. Никаких калош он в этом доме не видел.

   —  Чего уставился? Неси калоши, говорю!

   —  Велко мне калош не передавал... господин поручик...

   —  Как это не передавал?.. Ищи быстрей, сукин сын!

Солдат исчез, но калош не нашел, потому что хозяйка, заметив на дворе порванные в трех местах старые калоши, давно уже выбросила их в мусорный ящик. «Неприлично офицеру носить такую рвань»,— сказала она Велко, а тот пришел в ужас. Ведь поручик надевал калоши, когда вечером ходил в клуб, и даже как-то раз по ошибке надел чужие. К счастью, с прошлой субботы не было дождя. Хозяйка и прежний вестовой ни слова не сказали поручику о калошах, и потому расхлебывать кашу пришлось бедняге Димо. С тяжелым сердцем переступил он порог комнаты и, как увидел лицо поручика, почувствовал, что готов отдать собственную кожу на то, чтобы из нее сделали калоши, только б не видеть этого лица.

   —  Нет их, господин поручик...

   —  Нет, говоришь?.. Нет, значит?.. Так вас учат заботиться об офицерском добре?..

Поручик вспомнил, что обут в лаковые ботинки, а на дворе льет дождь, извозчик же сдерет не меньше двух левов...

   —  Куда ж они подевались... а? Скотина этакая!— кричал взбешенный Миловидов и еще влажной рукой принялся бить вестового по лицу.— Марш, свинья, вон! Умри, а без калош не возвращайся!

Димо исчез, как призрак.

«Наверное, уже вальс танцуют,— подумал поручик,— а она там».

И снова шестьдесят тысяч левов засверкали перед по глазами.

   —  Вестовой!—кричал он.— Гони сюда извозчика!

Подкатил экипаж. Миловидов перед отъездом вылил

на себя чуть не флакон одеколона, а когда Димо распахнул перед ним дверь, вспомнил, что бросает на ветер два лева, и тут ему захотелось на прощанье дать вестовому по зубам; но шинель связывала движения, да и жаль было портить новые перчатки.

* * *

Уже спустя полчаса поручик летал по залу с шестьюдесятью тысячами левов у плеча, кланяясь направо — дамам, налево — начальству, а во время второй кадрили, которой сам дирижировал, радостно улыбался той, получить которую было для него важнее, чем пройти по конкурсу на командировку в Италию и даже Бельгию. Как нежен он был с нею во время перерыва между танцами, который нарочно продлил. Рука, та самая рука, что час назад выбивала солдатские зубы, сейчас страстно пожимала маленькую ручку, а грубый голос старался смягчиться, когда поручик говорил своей даме:

   —  По-настоящему вы оцените меня лишь после того, как узнаете поближе.

А она, размечтавшись, доверчиво опиралась на его руку, и сердце у нее билось так сильно, так близко от него, что он слышал его удары,— казалось, это червонцы один за другим со звоном падают в его карман.

* * *

В эту минуту Димо, опершись на железную спинку кровати, с горечью думал все о том же: «За что он ударил меня, за что?.. Правду говорил Велко».

Он вспомнил, как радовался, когда прибыл в полк, что в первый раз в жизни попал в город, что будет здесь жить и научится читать. И стало ему тяжело, ох, как тяжело на душе. Он опустил голову на подушку, воображение перенесло его в родное село; и, не привыкши размышлять, он прошептал:

В свинарнике мне было лучше, куда лучше!

IV

С того памятного дня лицо у Димо всегда было омрачено тенью. Молчаливый и прежде, сейчас он почти совсем разучился говорить и замкнулся в себе. Ни крики, ни ругань, ни побои не изменяли выражения его лица. Казалось, он утратил самое элементарное из чувств — чувство физической боли, а Миловидов, объясняя себе это тем, что у солдата, мол, нервы грубые, а кожа толстая, продолжал приучать его к дисциплине и втайне гордился собой, уверенный, что во всей армии нет другого такого образцового офицера, как он.

Понимая, что командир батареи сознательно подложил ему свинью, когда назначил Димо его вестовым, Миловидов вымещал свою злость на солдате, однако это не мешало ему при встречах склоняться перед командиром, как жених склоняется перед невестой до официальной помолвки.

После обручения поручик чаще стал появляться у родителей невесты, особенно в часы обеда или по вечерам, и даже вел себя у них, как дома,— пользовался их экипажем, курил хозяйские папиросы, которые находил превосходными, и, наконец, готов был бы хоть сейчас переселиться к будущему тестю, чтобы не платить двадцати пяти левов в месяц за квартиру, да мешали