Маленький содом - Георгий Стаматов

   —  Это, по-твоему, тушеное мясо? Дрянь это, а не жаркое! Свою жену корми таким мясом!

И Димо убедился, что жить в этом доме хуже, чем в свинарнике, и не лучше, чем у поручика.

Как-то раз капитан пригласил к обеду гостей, с тем чтобы вечером пойти вместе с ними на пирушку.

Димо с раннего утра работал не покладая рук. Он резал гусей и цыплят, смотрел за детьми, игравшими в саду, бегал на базар, к портнихе, к военному портному за перчатками, к майорше, в кондитерскую, за вином; он накрывал на стол в гостиной и присматривал за офицерскими лошадьми, а офицеры съехались званые и незваные. С пяти утра до четырех часов дня Димо ни разу не присел, и во рту у него ни крошки хлеба не было. Ноги отказывались ему служить, а мозг напряженно работал, и в голове стучало, словно по ней проходил электрический ток.

   —  Беги за платьем, живо! — крикнула барыня.

   — Димо выбежал из дома, но уже не помнил, как явился к портнихе а взял платье, как встретил на улице офицера, но не отдал ему чести, а тот принялся его бить, как в это время помялись заглаженные складки платья...- Он пришел в себя только тогда, когда барыня кинулась на него, как тигрица:

   —  Что ты с ним сделал, вшивый негодяй! —зашипела она, в эту минуту напоминая змею, способную ужалить собственного детеныша.— Разве это платье, пес?

   —  Не я его шил, госпожа,— ответил Димо.

   —  Что ты сказал, мерзавец этакий? — И мягкая ручка, созданная для нежных поцелуев пламенных кавалеров, тяжело опустилась на щеку Димо. Тут капитанша разъярилась еще больше и швырнула в Димо утюгом, который держала в другой руке. Утюг обжег ему пальцы и ушиб ногу.

   —  Скорей отнеси платье назад, свинья, и сию же минуту возвращайся! — крикнула капитанша и побежала завиваться.

Димо, сам не свой, присел на койку и, как сноп, повалился на подушку.

«Боже мой, боже,— думал он,—ведь и я человек! Как мне вернуться в село? Димо пас свиней, Димо бил поручик, Димо била барыня, Димо — осел, пес, мерзавец, вшивый негодяй, паршивец.— Он не чувствовал боли от ожога, но его трясло, как в лихорадке.— За что меня загнали сюда, за что такое наказание? А ведь служить еще два года, целых два года!»

Димо уткнул лицо в подушку и заплакал, как ребенок. Вспомнилась ему вся его солдатская жизнь, и он осознал, что ни один человек, если не считать младшей дочки капитана, ни разу ему не улыбнулся, и только псы бежали к нему по двору, когда он приносил им еду. Лицо у Димо все больше темнело, и слезы — может быть, все слезы, какие только ему суждено было пролить в жизни,— полились по его щекам.

Начало смеркаться.

   —  Куда запропастилась эта скотина? — спросила капитанша, смотрясь в зеркало.— К черту таких вестовых! Завтра же его заменю! Пойти взглянуть, разогреты ли кушанья... Опять, наверное, скажет, что не он их готовил!

Капитанша взяла свечу и направилась в кухню, но не успела открыть дверь, как дико вскрикнула и грохнулась на пол. Ее мать, гости, соседки сбежались на крик кто с лампой, кто со свечой.

За полуоткрытой дверью полутемной комнаты маячило тело Димо, висевшее над койкой, а на полу, у него под ногами, белело платье хозяйки.

   —  Доченька, Елена, родненькая!.. Очнись... взгляни на свою маму... приди в себя, успокойся... у тебя же больное сердце...—причитала старуха, мать капитанши.

И все суетились, ухаживая за больной,— одни бросились за лекарством, другие за доктором.

А бедняга Димо исчез бесследно, ушел из жизни без шума, не сказав последнего «прости», не поведав никому о своих муках и тяготах. Некому было пожаловаться. Он не мог даже оставить записки: так и не удалось ему научиться грамоте.

На другой день капитанше прислали нового вестового.

1899

НАША РОДИНА

Рай! Божественная страна! Земля обетованная! Посмотри только, как плавно и величественно течет гордый Дунай. Подними глаза — перед тобой вечные, могучие Балканы, что гостеприимно давали приют поборникам свободы. Послушай, как нежно шелестит листва лесов в горах и словно шепчет: «Какие были люди, какие времена!..»

Да, не нынешним чета. Те люди знали, за что умирали, И если бы даже могли они встать из могил своих, над которыми только вечно свободные Балканы справляют панихиды, они не покинули бы горных лесов, потому что задохлись бы в наших свободных городах и селах; они не пожелали бы даже взглянуть на расфранченную столицу, где сверкают царские палаты, и рядом с ними тянутся мрачные тени казарм и тюрем, торчат церкви, по улицам тарахтят коляски богачей, пестрят дорогие наряды, чернеют модные фраки и сюртуки, гремят бальные оркестры и, будто в насмешку, раздаются пронзительные выкрики:

Новые газеты! «Свобода»! «Мир»! «Народные права»!

А поля усеяны штыками, и блеск их затмевает блеск серпов; орудийные залпы заглушают стенания жнецов; за околицами — вместо веселых хороводов — ходят вооруженные отряды; не песня, а неистовое «ура» рассекает воздух,— еще одна победа! Село захвачено, засеянные поля вытоптаны,— победитель торжествует, он стремительно мчится по улицам и снова залегает, готовясь к атаке на другое село. Тяжко и горько не только побежденным, но и тем из победителей, которые родились здесь!

Да, чудесна наша страна! Благословенная природа земной рай! Вот и Долина роз. Кто не хотел бы остаться в ней до конца дней своих? С чем можно сравнить ее? Разве что с разукрашенной, надушенной книгой сонетов Петрарки! Но если подняться на горную вершину и окинуть взором всю Болгарию — какими мизерными и ничтожными покажутся оттуда царские хоромы, какими мелкими — офицеры, даже дивизионные командиры, даже министры, шествующие на доклад к своему «государю»!.. Пред вашим взором раскинутся широкие, бескрайные поля, усеянные людьми, которые трудятся — кто с лопатой, кто с мотыгой, кто с серпом в руке. Расспросите их, послушайте, что скажут они о тихом Дунае, о бурном море, о гордых Балканах, о Долине роз — обо всех тех местах, которые вы и в стихах и в прозе воспеваете у нас и с патриотическим пафосом расхваливаете в Западной Европе?

Смотрит ли на широкий Дунай тот, у кого потемнело в глазах? Видит ли заоблачные вершины тот, кому перебили хребет? Чувствует ли благоухание розы тот, у