Маленький содом - Георгий Стаматов

кого кровоточит разбитое лицо? Слушают ли соловьиную песню под лязг жандармских шпор и сабель?..

Говорят, что болгарин — человек бесчувственный... Вокруг поэзия, дивной красоты пейзажи, чудесные голоса природы, а он глух, нем и слеп! И правы те, что говорят так! Болгарина оглушили министры и карательные экспедиции, его ослепили иллюминации и бенгальские огни, рот ему заткнули избирательными бюллетенями,— и потому он молчит... Он забит и несчастен!.. Но туго придется кое-кому, когда он заговорит!..

1899

В МЫШИНЫХ НОРАХ

...И прожил премудрый пескарь

таким родом с лишком сто лет.

М. Е. Салтыков-Щедрин

Уличка, носящая имя одного из наших царей, в этот вечер утихомирилась раньше обычного, хотя было всего лишь семь часов и по другим улицам еще сновали люди, спеша в прохладные пивные, где можно спокойно посидеть за столиком и под звуки музыки заполнить мечтами пустоту своей жизни. Но уличка, о которой идет речь, словно приготовилась к собственным похоронам: почти во всех домах здесь окна были плотно закрыты, занавески опущены, и ни одно заспанное человеческое лицо не выглядывало из-за них, чтобы узнать, хороша ли погода для прогулки, ни одна нежная ручка не пыталась кокетливо отдернуть штору, чтобы на миг показать прохожим полуобнаженную фигуру и сразу же скрыться. Даже служанки, стоявшие возле калиток, боялись громко говорить о своих чувствах пришедшим к ним на свидание солдатам и спешили ответить согласием на все предложения, опасаясь, как бы хозяйки не позвали их домой рассерженным голосом. Во всем этом околотке и дети и служанки заметили, что с некоторых пор отцы и матери семейств сделались сердитыми, вспыльчивыми, озлобленными; они все время ворчали, проклиная и жизнь, и мир, и бога, и Болгарию, и султана — за то, что тот даровал им независимость. На кого они сердились, что было причиной их огорчения — этого ни дети, ни служанки не знали, но догадывались, что дыма без огня не бывает. Никогда не забудет маленький Митя, как он попросил у отца пятачок, а отец закричал:

   —  Пятачок?.. Тебе пятачок?.. Ах ты осел... Ты думаешь, что у меня... что я сам делаю эти пятаки?.. Завтра в доме гроша на хлеб не найдется, а ему, видите ли, пятачок понадобился!

И отец, рассвирепев, вытолкал сына из комнаты. Такая же участь постигла и многих приятелей Мити. Служанки и те с удивлением говорили друг дружке, что даже самые хорошие барыни, которые раньше без счета давали денег на покупки, нынче после каждой еды пересчитывают куски мяса, а хлеб запирают на ключ.

Короче говоря, жители этой улички были в таком настроении, словно на них обрушилась эпидемия какой-то болезни или война; между тем все они были здоровехоньки, а военные тут и на постое не стояли. Но зато возникли слухи, которые для здешних жителей были страшнее чумы или даже вражеского нашествия,—слухи о том, что правительство твердо решило спасти Болгарию и с этой целью приступило к сокращению штата чиновников. Поговаривали, что закроют высшую школу, ликвидируют многие, гимназии и судебные учреждения, а кое-где передавали шепотом,— опасаясь, как бы не дошло до офицеров,— что будто сократят даже армию.

Обитатели узкой улички, среди которых преобладали чиновники, ужаснулись еще больше и пришли в полное смятение, когда убедились, что слухи эти — не пустая болтовня, не утка, пущенная оппозицией, а горчайшая действительность. Посыпались приказы о ликвидации учреждений, об увольнении чиновников, учителей, судей.

* * *

В спальне одного из домиков на этой уличке лежал на кровати господин Ягоридов. Он как лег после обеда, так и не пошевельнулся. Какие только мысли не волновали несчастного чиновника! Он вспоминал свое прошлое, думал о настоящем и со страхом, какого доселе еще не знал, не решался приподнять завесу, прикрывающую будущее, ибо стоило ему сказать себе: «а вдруг...» Нет, он даже про себя не смел произнести тех страшных слов, которые люди употребляли так хладнокровно.

После двенадцатилетней службы Ягоридов впервые с тревогой задумался о своей судьбе; конечно, нечего греха таить, бывали и у него неприятности, но то были сущие пустяки. Случалось, его перемещали, иногда он месяцами ходил без работы; но тогда он был молод, не женат и только посмеивался над жизнью и подшучивал над своим пустым желудком. Теперь совсем другое дело: у него жена, четверо ребят, душа его постарела, и поэтому каждый удар судьбы болезненно отражается на всем его существе. Теперь он не только не мог бы перенести голод, но даже не сел бы за стол, знай он, что за обедом ему не подадут вина, а после обеда нельзя будет растянуться на широкой кровати, выкурить сигару, выпить чашку кофе, принесенную горничной. И раньше увольняли чиновников, но тогда гнали за вольнодумство или сочувствие оппозиционной партии; теперь же, как он узнал, будут не «отстранять от должности», а просто увольнять и «наших» и «ваших» не по политическим соображениям, а ради того только, чтобы облегчить разбухший многострадальный бюджет.

«Но ведь я никогда не был вольнодумцем и не принадлежал ни к какой партии, я ничем, кроме службы, не интересовался»,— утешал себя Ягоридов.

Однако перед ним вдруг появился министр и сказал:

   —  Вы не вольнодумствовали? Ну и что же? Разве мы увольняем вас за вольнодумство? Упаси бог! В Болгарии миновали времена Нерона. Просто наше государство не нуждается в таком большом количестве служащих; то есть не то что не нуждается, но не в состоянии платить им жалованье,— а потому освобождает их от работы, как поступил бы и всякий частный предприниматель.

   —  Но на что же я буду существовать?—спросил Ягоридов.

   —  Государство, заметьте, не заботится об отдельных частных лицах; вы можете быть полезны для общества, работая на другом поприще,— ведь не могут же все граждане рассчитывать на государственную службу.

   —  Но у меня нет никакой специальности и нет сбережений. Что же мне делать? Государство высосало все мои жизненные соки, я отдал ему свои силы, свою молодость, а теперь меня выбрасывают на улицу!

   —  Ничего не поделаешь, господа!—слышит он голос министра.— Вы должны принести себя в жертву Болгарии. Отдельные лица должны пожертвовать собой во имя общего блага...

Ягоридов возмущен, все его существо пылает негодованием, он гневно протестует:

   —  Отдельных лиц приносят в жертву, ради общего блага!.. Значит, я тоже должен пожертвовать собой?.. А кто я такой?.. Разве я святой великомученик или Христос, которого распинают, чтобы