Маленький содом - Георгий Стаматов

взгляды Маничкова и Ягоридова и сверкнули молниями. Как разъяренные и достойные один другого соперники, оба чиновника были готовы биться до последней капли совести, только бы не уступить захваченной позиции.

   —  Презренный осел! — скрипнув зубами, прошипел Маничков, поднимаясь со стула.

   — Скотина!—прошептал Ягоридов, захлопывая окно.

А на уличке по-прежнему стояла такая тишина, словно все окружающее, онемев от страха, ждало той минуты, когда Маничков или Ягоридов официально перестанут существовать. Впрочем, кто знает,—может, и вправду тот из них двоих, кого должны были уволить, был обречен на гибель, как гибнет на свободе комнатная птичка, выпущенная из клетки.

* * *

Что бы там ни болтали безбожники, а все-таки есть бог! Чиновников перемещали и увольняли, упраздняли некоторые должности, а Маничков с Ягоридовым оставались на своих местах и все так же сидели друг против друга в канцелярии, как давно привыкли сидеть. Правда, им убавили жалованье; однако они и тут перехитрили правительство: стали курить табак не второго, а третьего сорта и, чтобы сократить свои расходы, решили — назло государству! — больше не бывать в кофейнях, а пить кофе только дома...

Как удалось Ягоридову и Маничкову удержаться на службе, об этом не знал в городе никто. То ли жены их на коленях просили за мужей в министерстве и великодушный министр, прослезившись, не решился одним росчерком пера стереть с лица земли столь безвредные существа, как оба эти чиновника; то ли они посылали министру анонимные письма, а министр — человек неискушенный в таких делах и враг любых доносов — оставил чиновников на службе; а может быть, и правда, государству было нужно, чтобы оба они просидели еще несколько казенных стульев,—так или иначе, истинную причину знали только Маничков и Ягоридов, но они, конечно, никому ничего не рассказывали и на людях делали вид, будто и сами не понимают, почему их не уволили.

Как только небо над их домами прояснилось, они пришли в себя и теперь уходили на службу еще раньше, произносили имена и звания своих начальников еще отчетливей и почтительней и снова прогуливались с женами по вечерам. Радость детей и служанок была безгранична: пятачки, как мухи, летали по комнатам, кухарки на базаре легко превращали допотопные оки в килограммы и граммы. А главное, Маничков с Ягоридо- вым стали неразлучными друзьями. Живя на хлебах у государства, они так привязались друг к другу, что не могли не видеться даже в свободное время. По утрам Ягоридов, едва поднявшись с постели, открывал окно и прежде всего заглядывал во двор Маничкова, а спустя несколько минут окно открывалось напротив и в нем показывалась нечесаная голова сослуживца.

   —  Как поживаете, бай Ягоридов? — весело спрашивал Маничков.

   —  Прекрасно, бай Маничков,—нежно ответствовал Ягоридов.

И так изо дня в день —утром и после обеда. Вместе они уходили на службу, вместе возвращались домой. Можно было подумать, что они превратились в каких-то чиновников-близнецов или в одно юридическое лицо, получающее двойной оклад.

По вечерам они сходились поболтать о жизни вообще и о своем будущем в частности. Умудренные собственным большим и горьким опытом, оба твердо решили ни в коем случае не готовить детей своих для государственной службы, если, конечно, наследственность и здесь не окажет своего влияния.

Беседуя с глазу на глаз, они доходили иногда до очень смелых суждений, договаривались даже до того, что в наше время любой сапожник и лавочник, если только дела у них идут хорошо, пожалуй более важные персоны, чем любой начальник отделения. Само собой разумеется, что все это относилось только к новому поколению, себя же они считали неспособными изменить традициям, с которыми срослись давно, и знали, что закончат жизнь честными, незапятнанными пенсионерами и лягут в могилу, как ложатся в нее те, которые, переселяясь в загробный мир, уже ничего не требуют от жизни.

Вообще же беседовали они всегда сдержанно и обдуманно, избегали бесполезных споров и возражений,— потому что были одинаково умны, что встречается очень редко. Обычно ведь бывает так: один из приятелей нет- нет да и скажет какую-нибудь глупость, а другой возомнит себя гением.

И вот Маничков с Ягоридовым одновременно решили, словно получив откуда-то секретное предписание, что отныне они должны глядеть в оба.

   —  Прошли те времена, бай Ягоридов,— меланхолично говорил Маничков,— когда нас упрашивали служить, а мы ломались. Теперь не то — сорвешься раз, и конец! Плачь, в ногах валяйся, хоть вешайся среди бела дня перед зданием министерства — ничто не поможет! Да... нынче лучше помалкивать... лучше не здороваться, не прощаться с теми, от которых нам нет никакой пользы, особенно со всякими уволенными чиновниками и другими бездельниками, вроде социалистов, анархистов и македонских революционеров; да и денег не надо жертвовать ни на какие дела. Теперь какого министра ни назначат, а государство будет прежде всего следить за тем, чтобы ему служили преданные чиновники. И потому, хоть мы и не принимали присяги, все-таки обязаны поклясться самим себе: служить верой и правдой, а начальству не перечить; если же оно паче чаяния обзовет тебя скотиной, сделай вид, будто ты иногда и в самом деле ей уподобляешься. Правильно сказал один из наших поэтов: «Учтивый поклон спины не переломит». Из всего написанного Вазовым мне больше всего нравится эта строка.[16] Кстати, если уж речь зашла о поэзии, мы не должны выписывать никаких газет — ни правительственных, ни оппозиционных, потому что они только смущают людей: ведь как бы ты ни был безразличен ко всему на свете, по стоит тебе прочитать заметку о том, что некий министр хапнул половину бюджета,— и ты, чего доброго, что-нибудь сболтнешь насчет этого; а если ты газет не выписываешь — ты знать ничего не знаешь, и совесть у тебя чиста, как у младенца...

   —  Не только газет,— прервал его Ягоридов,— но и журналов читать не будем: на старости лет учиться поздно, С нас хватит и того, что мы знаем, а в журналах за последнее время рядом со стишками строчат такие небылицы и про армию и даже про самого князя... будто он... Каким бы он ни был—это его дело... Правильно, правильно говориш, бай Манчиков, кончаются наши времена! Теперь молокососы с какими-то там дипломами толпами рыщут в поисках работы... Дипломы! А помнишь доктора права Мисиркова? Умер от голода. И после его смерти в комнате у него ничего не нашли, кроме диплома, да и тот мыши изгрызли, остались только слова: «Dokteur en| droit Missirkoff...»[17] А ведь среди