Маленький содом - Георгий Стаматов

этой молодежи имеются и такие горлопаны, что не признают ни секретарей, ни начальников отделений, а прямиком лезут к самому министру: «Требую службы! Я учился за границей, а у вас, говорят, служат какие-то Маничков с Ягоридовым, получившие допотопную подготовку. Будьте любезны, увольте их, потому что я, человек с высшим образованием, не имею времени голодным скитаться по улицам». Вот как они говорят о нас! Будь я министром, я ответил бы такому: «Ты, приятель, либо социалист, либо черт знает кто,— не признаешь ни бога, ни князя, ни армии. Так чего же ты от нас хочешь? Ступай ищи такое царство, где нет ни бога, ни князя, ни армии». Вот что я сказал бы ему.

-Да, да,—сочувственным тоном подтвердил Маничков,— главное, с сего дня надо как можно реже заглядывать в кофейни, где собираются всякие политиканы,—нам нельзя попадаться им на глаза... Так вот и дотянем до пенсии, а пенсия штука хорошая, она понадежнее жалованья... Как построим себе по домику, да накопим деньжонок, тогда пускай хоть и прогоняют со службы; может, тогда мы и сами подадим в отставку... Вот когда вздохнем малость, глядишь — и сами настрочим что-нибудь в газетку: например, про незавидное положение наших чиновников, про образование детей пенсионеров или вообще что-нибудь насчет пенсий...

Такие беседы они вели почти каждый день и строго выполняли советы, которые давали друг другу. Они перестали бывать не только в кофейнях, но и в гостях. А жен своих предупредили в самой категорической форме, что бросят их, если те вздумают болтать о службе, о политике или о каком-нибудь министре.

Дав себе слово высказываться лишь тогда, когда их спрашивает начальство, они мало-помалу отвыкли от сложных фраз, а вскоре наполовину забыли и родной язык. Напрасно приглашали их старые знакомые обедать или ужинать: Маничков и Ягоридов не нарушили своей клятвы; и свет постепенно забыл об их существовании. Кое-кто даже стал подумывать, уж не скончались ли они. Но друзья, довольные своей судьбой, благодарили бога за то, что тот внял их молитвам, и от души желали одного: чтобы ничто не напоминало людям об их существовании. И никто во всей вселенной, ни один человек из миллионов, мечтающих об известности и славе, ничего о них не знал... Только в каждой ведомости против фамилий Маничкова и Ягоридова бесконечно повторялось одно и то же: «Годовой оклад — столько-то тысяч левов».

1901

ГЕНКО МИХОВ

На днях Генко Михов навсегда распростился с казармой, в которой оставил свой зуб. Этот зуб Генко никогда не забудет, будет помнить его до гробовой доски. И если когда-нибудь состоится страшный суд, Генко предъявит иск за зуб. Да Генко и не мог избавиться от мысли о зубе: ведь стоило ему вымолвить слово, как язык его попадал в пустое место, где когда-то был зуб, и напоминал о том, что случилось...

Генко был добрый малый, кроткого нрава, однако в душе его таилась лютая ненависть ко всем офицерам, и он ненавидел даже офицерских жен и детей. Еще находясь на военной службе, он иной раз в минуты мечтательного настроения воображал, что в один прекрасный день сделается депутатом парламента и тогда распустит всю армию. Мечтал он об этом не потому, что заразился какими-то идеями, вовсе нет: просто ему хотелось отомстить военщине за выбитый зуб.

С каким злорадством вошел он после увольнения в запас в первоклассное кафе, битком набитое офицерами! Генко сел за столик в самом центре зала и громко (чтоб все слышали) заказал кружку пива. «Ну-ка, попробуйте меня спросить, как я посмел сюда явиться!» — говорили его глаза.

Первые дни Генко просто не знал, куда бы ему пойти, что бы такое сделать, чтобы все люди видели, как он счастлив, что избавился от всякого начальства. Он подумывал даже о том, что не плохо было бы напечатать в какой-нибудь газете рассказ о выбитом зубе. «Вот только бы найти человека, который сумел бы побойчей расписать всю историю и все фамилии пропечатать, чтобы им, подлецам, до смерти не забыть, черт бы их побрал!»

Но вот миновала неделя, другая, и Генко, пожалуй, уже насытился свободой; он снова привык ходить куда угодно и делать, что хочется, и уже начал подумывать: а не пора ли начать искать работу? В казармах у него подобных забот не было! Появится лишний грош — он выпьет, повеселится, приволокнется за кухаркой. Генко был тертый калач; своим дамам он дарил подарки и считался первым кавалером среди солдат всего военного городка. Одну служанку даже уволили из-за него: хозяйка застала ее вместе с отважным Генкой в гостиной. Генко до сих пор помнит растерянную физиономию барыни, но не может вспомнить, как он выбрался из этого дома...

Сейчас Генко волей-неволей вынужден был признать в глубине души, что у солдата есть одно замечательное преимущество: ему не надо бороться за кусок хлеба; на вечерней поверке прочитаешь молитву «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», и господь бог преподнесет тебе не только хлеб, но и суп и кашу. Штатским хуже, им трудно получить работу, а найти постоянное место и думать нечего. Куда деваться Генке с его двухклассным образованием, если даже люди, кончившие гимназию, бродят, как и он, в поисках работы.

Правда, у Генки была крыша над головой,— дядя не собирался выгонять его из своего дома; да и у отца Генки было в провинции маленькое хозяйство. Но... старик и сам-то еле-еле сводил концы с концами, а Генко за время службы в армии привык и покутить, и поухаживать, и побренчать в кармане деньжатами. Впрочем, он и сейчас не требовал от жизни многого: он не прочь был бы стать рассыльным или наняться к какому-нибудь богачу ухаживать за садом и лошадьми; на худой конец пошел бы даже в извозчики. Генко не хотел только снова браться за кустарное ремесло и особенно за свое прежнее — портновское дело. Но, увы, он очень скоро убедился, что Болгария не нуждается ни в рассыльных, ни в извозчиках и, как это ни грустно, почти не нуждается и в нем, Генке. А тут еще дядя принялся его попрекать: «Почему сидишь сложа руки? Лентяй, не выйдешь ты в люди!»

Вот почему, хочешь не хочешь, пришлось Генке взять в руки своих старых «друзей» — иголку и ножницы. Одно утешало его, когда он поступил на работу к одному известному в городе