Маленький содом - Георгий Стаматов

   —  И опять-таки сорвет деньгу за него.

Пирушка затянулась до четырех утра. Хозяин и тот остался доволен писателем и, когда все начали расходиться, вскочил и сам подал ему пальто. Вся компания вышла на улицу и подняла такой шум, что жители патриархального городка, давно спавшие мертвым сном, вскакивали с постелей. Но так как в числе гуляк был и сам начальник околийского управления, то оба патруля стражников только почтительно откозыряли всей компании.

* * *

После разговора с учителем Ирмов раза два-три встречал Линовского на улице, но, заметив его издали, быстро возвращался назад или сворачивал в первый же переулок. Он не хотел видеться с человеком, которому, еще в бытность его студентом, не подавал руки, и особенно не хотел этого теперь, когда узнал, что тот разбогател и ведет себя, как разбойник на большой дороге. Не зря говорили в народе, что этот человек способен на все, что для него нет ничего святого.

И все-таки они однажды случайно столкнулись лицом к лицу. Делать нечего, Ирмов невольно остановился.

   —  Ирмов?! Ты ли это? А я тебя стал искать, как только узнал о твоем приезде. Мне говорили, что ты бывал в деревне, собирал материал не то для новой драмы, не то для романа. Я в этих вещах не очень-то разбираюсь, но твои произведения читал. Высоко залетаешь, можно подумать, что о марсианах пишешь... Все у тебя честные, все герои, ни одного подлеца нет. Ты еще пробудешь здесь денек-другой, а? Хочется с тобой посидеть, поболтать. Столько лет не виделись! Однокурсниками ведь были, а нынче... Вечером приходи к нам ужинать. Нет, нет, и не пробуй возражать... Это решено.

   —  Пожалуй, не смогу,— нерешительно ответил Ирмов.— Сегодня вечером хочу поработать.

   —  Никакой работы!.. В Софии наработаешься. Да разве можно работать в здешней обстановке? Сейчас же и пойдем ко мне.

   —  Но меня будут ждать... Учитель один, я ему обещал.

   —  Подождет. Я пошлю человека сказать ему, что ты у нас. Как ты можешь там столоваться? Этот бай Колю кормит так, что... Я свиней своих кормлю лучше.

   —  Для меня там готовят отдельно.

   —  И я для тебя приготовлю специальные блюда. Что касается вина, ты такого в жизни не пивал. Я всей округе поставляю вино, но настоящее вино... пью только я сам. Ни за что не допущу, чтобы ты столовался в гостинице. На чиновников не гляди, им что ни подай — все слопают. У них даже нет права иметь хороший вкус. Просто желудки их обязаны переваривать отраву бая Колю лет пятнадцать... Вот и все, а потом похороны, пенсия... Сироты их тоже будут чиновниками, и опять все снова здорово. Ну, хватит, наговорились. Идем! Ты не можешь себе представить, как я рад нашей встрече.

   —  Я, право же, не могу к тебе пойти, очень устал.

   —  Слушай, Ирмов, я начинаю подозревать, что ты просто не хочешь ко мне зайти. Здешние господа, наверное, наговорили тебе про меня бог знает чего.

   —  Полно! Кто мог мне наговаривать на тебя?

   —  Кто? Да все! Они все до одного готовы утопить меня в ложке воды. До сих пор не могут мне простить, что я, чужой здесь человек, сел им на шею. Впрочем, этих комаров я не боюсь — они не жалят, только жужжат. Я знаю, что все... и ты... там, за границей, поглядывали на меня косо. Но что было, то прошло. Сейчас ты писатель, знаменитость... Как знать, может настанет такой день, когда эта улица будет носить твое имя, потому что ты по ней проходил, но пока что на этой улице стоит мой собственный дом и ты должен прийти ко мне в гости. Поговорим о Западе, о литературе, о тебе. Только заглянем на минутку в кабак и — домой.

Ирмов не посмел отказаться, вежливость одолела. «В конце концов любопытно увидеть этого человека вблизи и... интересно, осталось ли в нем хоть что-нибудь человеческое».

По дороге они зашли в большую корчму. За ничем не покрытыми, исшарпанными столами кучками сидели крестьяне. Резкий запах ракии [20] ударил в нос софийскому мечтателю, не привыкшему к подобным «ароматам». Ирмов невольно поморщился.

   —  Вот он, наш национальный запах,— со смехом заметил Линовский. — Он не такой приятный, каким вы его описываете в своих рассказах.

Дверь направо вела в лавку, забитую нагроможденными в беспорядке товарами; другая дверь вела во двор. Там, у самой лестницы, лежало, блаженствуя, несколько откормленных породистых свиней. В глубине двора два человека валили на землю вола; третий, с коротким острым ножом в руке, стоял рядом. Немного погодя нож весь погрузился в горло вола. Огромное тело билось в страшных конвульсиях, связанные ноги барабанили по земле, натягивая веревки. Вол умирал медленно, с широко открытыми от ужаса глазами, ясно сознавая, что над ним совершено насилие; он и не подозревал, что его собратья на Западе не успевают даже почувствовать предсмертной агонии. Ирмов невольно опустил глаза. Линовский же спокойно смотрел на вола и вскоре повернулся к спутнику.

   —  Не похоже на твои сюжеты? Такова жизнь! Сюжет грубый, не художественный, зато гонорар хороший, больше, куда больше твоего! Видишь вон ту свинью? Вывалялась в грязи и блаженствует, словно попала в первоклассный отель. А ты знаешь, что я получил за нее более крупную премию, чем ты за свою драму на последнем конкурсе? Прости за сравнение, но это так. Обстановка здесь, правда, не поэтическая, но для меня важен результат. Деньги не пахнут, так не все ли равно, за что они получены — за сентиментальный роман или за очистку выгребных ям. Иные не могут этого понять и потому чувствуют себя несчастными. Знаю, ты другого мнения: по-вашему, у денег есть биография и они должны быть чистыми, незапятнанными. Но мир устроен так, что грязная работа доходнее, потому что не каждый за нее берется.

Немного погодя они вышли из корчмы и направились к дому Линовского.

Ирмов рассматривал спутника в профиль и удивлялся ого спокойствию, беззаботности, веселому настроению.

«Неужели это совершенно бесчувственный человек? Или он все перезабыл? Или общение со свиньями уничтожило в нем все человеческое?..»

Подойдя к дому Линовского, они поднялись на второй этаж, миновали длинный коридор и вошли в просторную столовую. Она была обставлена по-столичному: большой четырехугольный стол, кресла с высокими спинками, у стены — вместительный буфет. Посередине стола, в окружении приборов, стояли бутылки и графины с ракией и коньяком, а