Маленький содом - Георгий Стаматов

также всевозможные закуски и холодные блюда. В открытую дверь была видна приемная, где в одном углу стоял рояль. Над роялем висел портрет князя, на других стенах — картины, разнообразные пейзажи. Комната была заставлена мягкой мебелью, и даже без чехлов. Ирмов был ошеломлен. Он видывал и более красивую обстановку, но не у себя на родине, а за границей. Сам не зная почему, он почувствовал себя неловко. Линовский понял его состояние.

   —  Удивляешься? Тот ли это, дескать, Линовский, которому мы за границей не давали в долг и пятидесяти стотинок, зная, что он их не вернет? Но что все это по сравнению с твоей судьбой!.. У тебя — слава, бессмертие, памятники... Ну что ж, мы все-таки тоже кое-что значим в жизни, хотя работаем левой рукой.

   —  Левой, которая загребает деньги лучше нескольких правых,— улыбнувшись, заметил Ирмов,— Я и за сто лет не сумел бы накопить столько.

   —  Вы все превращаете в мысли и образы, а мы меняем свои умственные способности на звонкую монету.

В эту минуту в коридоре раздался такой гвалт, как будто целая рота солдат бросилась на приступ. Двери с шумом распахнулись, и в столовую гурьбой влетели дети Линовского.

   —  Как видишь, мы разводим не только свиней,— усмехнулся он.

Дети, окружив отца, с любопытством рассматривали гостя.

   —  Скажите дяде «добрый день».

Один за другим ребята стали подходить к Ирмову и важно протягивать ему ручонки.

   —  Хорошие, здоровые ребятишки,— похвалил Ирмов.

   —  Живут на полной свободе, телесные наказания в доме запрещены. И у меня есть принципы. Ребенка нельзя запугивать, нужно, чтобы он никого не боялся. Правда, учиться они не очень любят. Да я их и не насилую, хотя гимназию они должны окончить все до одного. А потом отделю «овец» от «козлищ» — одних пошлю за границу, другие останутся при мне. Но в чиновники они не пойдут ни в коем случае; да и нет нужды: я уже теперь каждому выделил его долю... Эй, Иванчо, подойди-ка сюда!

Один из мальчиков подошел к отцу.

   —  Иванчо, хочешь стать офицером?

   —  Не хочу, папа.

   —  А чиновником?

   —  Не хочу.

   —  Учителем?

   —  Нет, папа. Учителя ходят в драных штанах.

   —  Кем же ты хочешь быть?

   —  Торговцем, папа, как ты.

   —  Почему?

   —  Все будут приходить ко мне и просить денег, а я никому не буду давать.

Линовский расхохотался, Ирмов нахмурился.

   —  А теперь, дети, марш отсюда!—проговорил Линовский.— Сегодня будете обедать в своей комнате, а после обеда Петр повезет вас на ферму. Хотите?

   —  Хотим, хотим! — И дети убежали в коридор.

   —  Дисциплина и мягкость... без насилия и сентиментальностей.

   —  Ну, знаешь, твоя система воспитания довольно оригинальна. Ты убиваешь в детях всякую человечность. Неужели ты с пеленок готовишь из них ростовщиков?

   —  Продолжай, продолжай... Знаем мы эти теории, сам чуть не заразился ими; хорошо, что во-время свернул в сторону. Во всяком случае, ты должен поверить, что, хорош я или нет, родным детям зла не желаю.

   —  Да, но твоя теория порочна. Жизнь охлаждает и самую сентиментальную молодежь,— для этого не требуется какое-то особое воспитание. Если же ты сызмальства начнешь будить в ребятах жестокие инстинкты, дети твои вырастут зверями, каннибалами.

   —  Им не миссионерами быть. Жизнь — это зверинец; и, если хочешь знать, я не понимаю, для кого ты пишешь свои драмы? Я читал некоторые из них, одну видел на сцене. Скажу тебе напрямик: не понимаю, как могут умные люди поверить, что где-то, когда-то будет то царство, о котором ты мечтаешь?

   —  Значит, давай вернемся к первобытному состоянию?

   —  Зачем же возвращаться? Разве мы и сейчас не находимся в первобытном состоянии?.. Слушай, Ирмов, мы никогда не поймем друг друга, потому что вылеплены не из одного теста. Ты «не от мира сего», а я — болгарин с головы до пят, болгарин с прожорливым чревом,— им я дышу, чувствую, живу. И я знаю, что настанет день, когда дети будут меня благодарить. Ты скажешь, что я богат, что дети мои обеспечены, так зачем же воспитывать их так? Нет, дорогой мой! На этом свете нет ничего устойчивого. Вот ты ничего не боишься — твой мозг нельзя конфисковать; а фирмы, даже самые солидные, исчезают, «яко дым», как только появляется судебный пристав. Ты его не боишься, но спроси любого в нашей околии, что страшнее: холера или судебный пристав? Допустим, я завтра закрою глаза — и все может рухнуть. Нагрянут родственники, опекуны... адвокаты, судейские... А я хорошо знаю, что они собой представляют! Вот почему я уже теперь учу детей огрызаться. Не забудь, что мы живем в Болгарии. Но довольно об этом... Сейчас поужинаем, а пока пропустим по единой. Ты пьешь коньяк или сливянку?

   —  Все равно.

Линовский наполнил рюмки.

— Будь здоров... Вот закуска. Не стесняйся. Я так рад, что мы с тобой увиделись. Знаю, знаю... не оправдывайся. Ты не искал этой встречи. Но я на тебя не сержусь,—так уж устроен мир! Всякому свое. Я удивляюсь, глядя на тебя, ты — глядя на меня. Лучше ничему не удивляться. На этом свете ничего удивительного нет. На что ты обратил внимание у меня в гостиной? На рояль? Ты, может быть, думаешь, что если в доме стоит рояль, значит здесь живет пианист? Нет, таковых у нас не водится. Ты спросишь, для чего я купил этот рояль? Для жены, детей? Ерунда!.. Купил просто так. Прихоть. Пусть все знают, что во всей округе только у меня есть рояль.

В столовую вошла высокая, молодая, красивая женщина. Линовский представил ей Ирмова. «Какая красавица!»— подумал Ирмов и невольно взглянул на хозяина дома.

Линовский знал, какое впечатление производит его жена, и самодовольно улыбнулся. Его глаза говорили Ирмову: «Как видишь, и тут выбрано самое лучшее!»

Сели ужинать. Ели, пили, и под конец Линовский так напился, что начал даже сквернословить, не обращая внимания на присутствие жены. Из соседней комнаты послышались детские голоса, и хозяйка ушла. Линовский продолжал наполнять рюмки, чокался с Ирмовым, не замечая того, что гость едва прикасается к вину, пил до дна и говорил, говорил без умолку. Мало-помалу хозяин совершенно опьянел, лицо у него раскраснелось, в загоревшихся глазах отражалась жажда бесстыдной откровенности.

   —  Знаю... все знаю. Хоть я и не писатель, не психолог, а все же по твоим глазам вижу, о чем ты думаешь! Тебе здесь уже наговорили на меня... все выложили!