Маленький содом - Георгий Стаматов

лучшее кафе. Как только он открыл дверь, послышался шум перебранки: штатский в чем-то оправдывался, а юный офицерик размахивал бильярдным кием. Миловидов прошел в следующий зал и, сняв фуражку, грациозно и почтительно поклонился в ту сторону, где сидел командир дивизии, потом сделал общий поклон остальным офицерам и сел. За одним столиком с командиром дивизии обедали начальник штаба и адъютант. Присутствие начальника, который любого из офицеров мог отправить в столовую «Последний грош», смущало мирно обедавших подчиненных. Но зато какое это было неземное наслаждение — не отдавать ему чести, а только кланяться, словно даме на вечеринке. И с какой любезной снисходительностью он отвечал на приветствия подчиненных, хоть и был вынужден при этом каждый раз отрываться от еды.

За столиками велись оживленные беседы на самые разнообразные темы: о казенных офицерских лошадях, об эмеритальных кассах, о танцевальных вечеринках, о наступающем полковом празднике; а один офицер коснулся даже литературы — громко рассказал два-три анекдота пушкинских времен, и, слушая его, все невольно поглядывали на командира дивизии, не засмеется ли он. К сожалению, начальник в это время яростно обсуждал тактику итальянцев при Адуе и не услышал ни одного анекдота.

   —  Не могу понять,— говорил он,— с какой стати наших офицеров посылают в Италию? Как будто у нас нельзя учредить солидную военную академию... Разве в Болгарии нет способных штаб-офицеров? Позор! Высшее военное училище у нас есть, а военной академии нет!

Академия была его заветной мечтой, ибо он был глубоко убежден, что, кроме него, некому преподавать высшую стратегию, военную историю и, в частности, историю наполеоновских войн.

Офицеры с почтительным вниманием слушали командира, но едва он умолк, раздались выкрики:

   —  Официант! Индейку! Куриный бульон! Бутылку вина!..

Как только начальник положил на стол салфетку и встал, задвигались стулья, офицеры вытянулись в струнку, приподнялся даже учитель истории,— ему подполковник подал руку, остальным же только слегка кивнул.

Пообедав, Миловидов попросил сигарету у сидевшего рядом сослуживца (он не любил ничего носить в карманах, чтоб они не оттопыривались) и лениво встал из- за стола. Уходя, он уже никому не поклонился — должно быть, слишком плотно пообедал; а вернее всего потому, что начальника в ресторане уже не было.

Войдя во двор своего дома, он сразу заметил сушившиеся перчатки — наглядное доказательство тому, что они не были выстираны во-время; однако поручик строго придерживался принципа никогда не заниматься рукоприкладством сразу после обеда, ибо излишние движения вредно влияют на пищеварительный процесс.

Миловидов снял мундир, ослабил брючный ремень, рыгнул и прилег на кровать, положив слева от себя «Военный журнал», справа — «Военные известия», и спустя минуту заснул.

Димо, недвижный, как изваяние, дремал возле двери.

III

Счастливый, как женщина, бежавшая из гарема, бывший вестовой спешил в казарму, бросив последний сочувственный взгляд на своего преемника. Радость Велко была так велика, что он сначала даже не думал о батарее, где его ждал другой дракон — множество кулаков, принадлежащих и своему и чужому начальству всех рангов, кончая ефрейторами и «дядьками». Только подойдя к казармам, он вспомнил о своем поручике, с которым ему еще предстояло встречаться на учениях. «Ничего, тут он будет бить не одного меня»,— утешал себя Велко.

А Димо тем временем заботливо, костюм за костюмом, бокал за бокалом, приводил в порядок хозяйство поручика с таким старанием, словно все это имущество досталось самому Димо в наследство от отца: сапоги и ботинки, старые и новые, заблестели, как зеркало. Он подмел комнату, застелил кровать, присел на нее и задумался.

«Часто ли будет драться? За что бьет больше всего? А нынче вечером будет бить, когда вернется домой?»

Димо перебирал в уме все вещи начальника, стараясь припомнить, не забыл ли он что-нибудь вычистить. Возможно, он не тревожился бы так, не покажи ему Велко своих кровоподтеков. Солдат был парень жизнерадостный в одиночестве, а на людях застенчивый и молчаливый, и хотя он умел считать только до шести и то с трудом, его неразвитый ум был восприимчив. Димо все надеялся, что за трехлетнюю службу в полку научится читать и писать. На каждую книгу или письмо в руках солдата он смотрел, как на глубоко зарытый клад, который надо выкопать. Оторванный от родных полей, от своих земляков, с которыми и невзгоды переносятся легче, запертый в казармах, Димо страстно мечтал своей рукой написать родным письмецо.

Никто и не подозревал, какая нежная душа была у этого человека, который, по мнению всей батареи, мог только свиней пасти; а ведь когда один солдат захотел послать два лева своим родным и на просьбу одолжить ему эту небольшую сумму получил от всех отказ, Димо-свинопас, как его называли сослуживцы,— вытащил из кармана большой платок, развязал узелок и протянул товарищу деньги.

   —  Вот это да!.. Свинопас-то богаче всех оказался!

   —  Сколько же ты зарабатываешь на свиньях? — шутливо спрашивали его балагуры.

Димо не отвечал ни слова, только краснел, словно обидел кого-нибудь, а вечером, лежа на койке, спрашивал себя: «Почему эти люди насмехаются надо мной, что я им сделал?»

Он несколько раз подходил к комнате поручика, но всякий раз отступал; вот уж возьмется за дверную ручку — и опять выпустит ее, не решаясь войти. Все ему чудилось, будто там, за дверью, таится что-то страшное, необычное, чуждое.

Вот и сейчас, когда он расхаживал по комнате, его мучил вопрос потруднее гамлетовского: «Будет или не будет бить?» «Вообще-то в городе хорошо, если б только не били...» — начал было рассуждать Димо. Но мысли его прервало позвякивание шпор во дворе.

Миловидов вернулся в превосходном расположении духа, напевая под нос французский романс «C’est moi..., c’est moi»[4] Как известно, с недавних пор, по приказанию свыше, офицеров обязывали изучать французский или немецкий язык. Эта блестящая идея — то есть приказание — дала прекрасные результаты. И сейчас редко можно встретить офицера, который не знал бы романсов: «Jusqu’au tombeau je te serai fidele...»[5], «Ma mere est ici, mon pere est ä Paris...»[6] или «Fischerin du kleine...»[7].

Многим знаком один почтенный майор, который,— хоть ему и перевалило за сорок,— вознамерился изучить французский язык; подыскал учителя, накупил книг, тетрадей и начал. Преподаватель читал ему басни и рассказики, которые майор должен был излагать своими словами. Но тут-то и вышла заминка! Увы, майор не был в ней виноват: прослужив полтора десятка лет, он разучился мыслить самостоятельно, привыкнув к прошнурованным и пронумерованным казенным формулировкам.

Поручик, даже не взглянув на