Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

До прихода пассажирского теплоходика, или «мошки», как здесь говорят, еще час. Я бросаю на землю нейлоновую куртку, ложусь на нее и блаженно вытягиваю ноги.

Рядом, по левую руку от меня, на замшелом пеньке сидит старик с посохом в руке, чуть дальше — две женщины с большими бидонами, доверху наполненными малиною, и еще дальше усаживается Витька, прямо в траву. Женщины разговаривают между собой, неспешно роняя слова и осторожно выбирая из ягод хвою. Одна из них была в красном платке.

Прямо у пристани нехитрой конструкции — стена леса изогнута полукольцом, посередине которого проходит дорога, приведшая нас сюда, а на той стороне — сплошной лес, большой, темный, глухой, местами почти непроходимый.

У реки намного свежее, чем в лесу. Здесь надувает, слегка шевеля травами и нанося запахи цветов и сосняка, легкий ветерок. Над рекой носятся резвые чайки и кружат маленькие мотыльки-однодневки, вылетевшие только для того, чтобы зачать потомство и сразу же умереть. Ох, как красиво кругом, черт меня побери!

Я смотрю на старика. Первое, что бросилось мне в глаза, это шрам во всю щеку. Не его крупное и довольно сильное еще тело, не широкие брови, не крючковатый нос, а только шрам.

Одежда его была покрыта дорожной пылью, а руки, длинные и тяжелые, лежали одна на другой на верхнем конце посоха, нижний конец которого был воткнут в землю.

Вдруг я вспоминаю, что видел его уже. Это было в прошлую осень, когда, бесцельно блуждая по лесу, я заплутался в нем и только к вечеру случайно наткнулся на его избушку. Стояла она на небольшой поляне, сплошь усыпанной мягкой порыжелой хвоей, а вокруг нее была глушь и тишина. Зимой почти к дверям старика приходят волки, а ночами у самой избы бегают хитрые лисы да глупые зайцы.

В ту осень старик вывел меня на едва приметную тропу, по которой я и выбрался из его царства. Низкий поклон ему!

Меня тогда поразило еще умение старика легко и безошибочно находить нужное нам направление. Мы, горожане, не задумываемся об этом. Наши ориентиры — столбы вдоль улицы, заводские трубы, пивные ларьки…

И вот снова я вижу его. Но по тому, как заговорил со мной старик, я понял: забыл он меня; говорил он медленно, с расстановкой, словно прислушивался к звучанию каждого слова. Я не подгонял его — торопиться было некуда, дел тоже никаких; лежи-полеживай да послушивай старика.

— Смотрю я, паря, на вас и думаю: и до чего же ныне народ-то квелый пошел, будто не от нашего, старшего корня берет зачатие. — Старик помолчал недолго, покашливая в кулак, потом кивнул в сторону Витьки: — Вот дружок твой, ишь, осерчал как, даже сидеть не хочет рядом с тобой!

Витька хихикнул и презрительно посмотрел на деда. Я недовольно покачал головой. Мы работали с Витькой в одном цехе. Парень он был ничего, но иногда на него находила придурь, и он в такую минуту мог выкинуть что угодно, правда, после будет извиняться и просить прощенья.

— Вы о чем таком, дедушка?

— Да все о том же я! Вы вот, поди, исходили всего ничего, а изнемогли совсем.

— Что вы, дедусь, километров десять отмахали. На всю неделю находились теперь! — сказал я и удивился: дед положил голову на руки и засмеялся. Его смех напомнил мне топоток ежа по комнате, когда все спят, а еж ток-ток-ток…

Потом дед выпрямился.

— Э, паря, «десять»! — Дед снисходительно смотрит на меня. — Да разве столько хожено было нами в войну? Бывало, излазишь весь лес не приседаючи. Вам супротив меня, паря, трудно!

— А зачем не садился, деду? Остудиться боялся?

Дед не обратил на Витьку внимания, а Витька, донельзя довольный своей остротой, сорвал травинку и стал покусывать, многозначительно улыбаясь. Разумеется, Витька перегнул палку, ведь надо было соображать, что перед тобой не ровня тебе, а совершенно старый человек, которому не до шуток.

— Тепереча я спрошу тебя, сколько мне стукнуло, а? — продолжал дед, поглядывая на меня. — Не отгадать, поди? А я скажу, паря, на восьмой десяток валит. То-то вот! И работаю еще, егерем.

— Во!.. Врет-то! — улыбнулся Витька. Улыбка вышла кривая и ехидная. — Хоть бы сплюнул, что ли, печной егерь.

Дед уже не выдерживает и поворачивается к нему всем корпусом, аж чуть-чуть привстал с пенька, но руки по-прежнему лежат на посохе. Глаза сердито смотрят из-под бровей-наростов.

— А ты какой такой фрукт, чтоб меня подначивать?! Я вот что, паря, тебе скажу: злоязычить брось и не вводи меня во грех. С детства мы врать не приучены. Это ноне и работние люди врут, и правители наши. Никакой веры им!.. Погоди, я с тобой ужо справлюсь!..

Витька все еще продолжает ухмыляться, показывая золотой зуб, который он вставил для форса на место здорового. На грудь он хотел нанести татуировку, но я отговорил его.

Дед принял прежнее положение и замолчал. Я сам не люблю подковыристых и поэтому хорошо понимаю деда.

Неожиданно вмешиваются женщины. Они враз зашумели, замахали на Витьку руками. Больше всех шумела в красном платке, но и товарка ее в зеленой юбке не отставала.

— Старик прав, не врет!.. Егерь он, егерь!.. — орала в красном платке. Она так была возмущена, что отставила в сторону бидон с малиною, чтобы не опрокинуть.

— Дед из нашей деревни, значит, родом! Он человек хорошей жизни и насчет этих глупостей… враньем не занимается, — вторила ей в зеленой юбке.

Мне стало весело от горячности женщин. Пусть проучат Витьку-ехидну!

— Ты б помолчал, парень, молод супротив него! — кричит в красном платке и сотрясает кулаком воздух.

Вороны давно слетели с сосны, сухой и старой, и теперь по-хозяйски расхаживали снова по шоссе. От женского крика они остановились и стали прислушиваться — не их ли ругают? Длинные клювы обиженно свисли вниз. Разве поймешь этих людей? Живут всего по пятьдесят лет: нет бы прожить дружно, так они что ни день, то склоки — то промеж собой, то в газетах, то по телевизору.