Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Насколько я тебя понял, ты привык кусать больше, чем можешь проглотить. Ведь это же нечестно! Ведь ты… Ведь ты… — Солодов махнул рукой. — Да что говорить! Сам знаешь, кто ты!
— Ээ… Алексей, куда загнул — «нечестно»! А ты объясни, что значит «честно», а что значит «нечестно». — Стайкин, хитро улыбаясь, посмотрел на Солодова. — Кто знает, где проходит линия честности, через которую мы переступаем. Кто?
— Замолчи, Петр! Все это отвратительно, если хочешь — гнусно.
— Ха-ха-ха… Красиво — как в кино! — съязвил Стайкин и замолчал, разглядывая Солодова плутоватыми глазами.
На дороге показалась крытая грузовая машина. Как только грузовик поравнялся с сугорком, из кабины выскочил паренек с серой кепкой в руке, которую он тут же обронил и не поднял. Он был сильно взволнован; как только подбежал к сидевшим, несвязно затараторил:
— Братки!.. Бензинчику б!.. Из леспромхоза я… Мать вон в больницу везу… При смерти… А горючего только-только…
Стайкин выслушал его довольно равнодушно, как слушают в городе прогноз погоды. И так же равнодушно ответил:
— Не могу. У самого лишь до города дотянуть. Машины часто ходят — попросишь.
Но шофер не унимался и со слезами в голосе выдавил:
— Братки! Выручите, заплачу. Сколько угодно заплачу!
— Я же сказал: не мо-гу! Что мне, машину бросать? Не велосипед ведь! — холодно оборвал Стайкин.
Из глаз паренька поползли светлые капельки. Солодов пожалел парня не потому, что тот заплакал, а потому, что понимал его состояние, и все-таки смолчал.
Парень убедился, что напрасно тратит время, зло повернулся:
— У… сволочи…
Когда за машиной осела пыль, Стайкин проговорил:
— Расканючился, дурак! Выходит: отдай жену дяде… Дудки! Не те нынче люди!
Солодов подумал: «А ведь он прав! Не идти же нам до города пешком!» Но вслух сказал:
— Ну и жестокий ты человек, Петр!
— Позволь! За что ты ругаешь меня? Я ведь не браню тебя за то, что ты не одного со мною мнения. У каждого своя точка зрения. А людей у-у-у-у-ух как много! И не надо делать кругленькими всех. — Стайкин помолчал и примирительно добавил: — Знаешь, Алексей, бросим все к черту. Пусть на том свете разбираются, кто прав, а кто виноват. Выпей коньяку! Мировой напиток. Говорят, его в Москве нет, а я вот достал, через знакомых.
И он с довольным видом стал рассказывать о том, как один кавказец, из тех, которые каждое лето берут на абордаж наши базары, доставил ему за наличные ящик коньяку.
Солодов слушал его и с грустью смотрел на легковую машину и на маленькую фигурку, терпеливо косившую траву.
— Постой-постой! Ты почему не пьешь? — оборвал свой рассказ Стайкин. — Или деньги мои жалеешь? А, понимаю, не можешь переварить мое признание. Плюнь на все. Что дало тебе твое бескорыстие, а? Квартиры нет, брючки одни, и те штопаные. Так-то, братец! Гвоздей достать и то деньги нужны.
— Ловко у тебя получается и, главное, просто. Ты научи меня, профессор!
— Ну, Алексей, и язык у тебя! Мы ж договорились не язвить. Ну что ж, раз начал лить, так выливай до конца. Так, что ли? Делается это просто. Завод выпускает продукцию, контролеры бракуют какой-то процент ее, а я сбываю по первому сорту. Вот и всё: и контролеры существуют, и я здравствую. За деньги и черт пляшет.
При этих словах Солодов с болью посмотрел на далекую маленькую фигуру, привычно косившую траву, и ему жаль стало ее. Он глянул на Стайкина и вдруг почувствовал себя божьей коровкой, которую давят стаканом.
— А ведь ты подлец, Петр!
Но Стайкин только сделал обиженный вид, запихивая в рот очередной кусок колбасы:
— Полно тебе. Совесть твоя тоже небось капроновыми нитками шита. Такова природа, братец, а мы — ее дети.
И вдруг быстрым движением залез в карман, небрежно достал несколько измятых трешниц, бросил их на колени Солодову, так же быстро сел в машину и уехал. Солодов поморщился и сбросил деньги как что-то грязное на траву. Он уже гневно кинулся прочь от места выпивки, но мысль о чужом городе и безденежье судорогой свела ему ноги. Он остановился, посмотрел на разбросанные по траве деньги, поднял их, досадливо спрятал в карман и побрел в город.
ПЛОТНИЦКАЯ ИСТОРИЯ
Через неширокую, но довольно глубокую реку Ковжу плотники наводили мост. Река блестела стальной полосой. Возле воды на левом берегу желтел сухой раскаленный песок, за ним сразу начинался лес. Правый — без единого кустика. Далеко за окоем уходили там поля, изрезанные оврагами, на дне которых журчали ручьи.
Плотников было двое. Один из них — Тереха Спирин, длиннорукий, с мясистыми щеками. Его маленькие глазки, словно пуганые зверьки, исподтишка взирали на собеседника и, встретив взгляд, живо прятались за жирными складками век. Только усмешка, неприятно-жадная, блуждала по губам. Он и ел как суслик, отвернувшись, чтобы никто не видел.
Второй — Матвей Шилов, росту среднего, неповоротливый и угрюмый. Он был совершенно не жаден, равнодушен к деньгам и работал, чтобы забыться от тяжкой и невеселой жизни. Этот выкладывал все, что у него есть. И Тереха Спирин лакомился из его рюкзака, а свой занес куда-то в лес, запрятал от Матвея.
Плотники воткнули топоры в чавкнувшие бревна и сели в тень под молодую ель. Тереха расстегнул ворот пропотевшей рубахи, вздохнул легко и непринужденно.
— Парит как! Небось к дождю.
Матвей не ответил, снял майку и закурил, медленно выпуская дым через ноздри.
Плотники были из одной деревни Спас, что в двадцати километрах от этих мест, они хорошо знали друг друга. Бывало, в праздники со всей округи шли к Матвею мужики на посиделки; а потом
