Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

Получив такую мощную поддержку женщин, дед снова поворачивается ко мне:

— Нету, паря, врать мы не умеем. Люди зря баять не будут!

— Люди всякие есть, — не унимается Витька и показывает золотой зуб.

Я выглянул из-за спины деда и увидел, как Витька слегка посмеивается над стариком. Дать бы ему по роже, но это сказано так, символистически, я никогда не дрался, тем более с другом. А вообще — надо бы дать!..

Дед замолчал и долго смотрел на реку. Всю жизнь он был честен и справедлив, никогда не разменивал свою душу на угодничество и фальшь.

Я тоже старался иметь чистую совесть, не любил придурков и подхалимов — меня от них тошнило…

— Ты бы, паря, поглядел на меня годиков эдак пять назад. Крепок я был, хоть конем топчи. Зима вот нонешняя совсем доконала. На реке в прорубь угодил. Спасибо Кириллу-то, мужику из нашей деревни. Шел он рекой по ту пору и видел, как я туда ушел, ну и вытащил старика. Еле отходился я!..

— Рыбки свеженькой захотел небось? — смеется Витька, трясясь всем телом.

Деда аж передергивает от его слов, но он молчит.

— Может, хватит? — не утерпев, кричу я Витьке.

Но странное дело: он совсем не обращает на меня внимания. Вот дубина! Я знаю, что Витька не может переносить, когда ему делают замечание в кругу посторонних лиц. Наедине — пожалуйста!

Мне надоело лежать, и я сажусь, развернувшись лицом к старику и так еще, чтоб хорошо было видно Витьку. Прямо над нами застыло одинокое маленькое облачко. Казалось, оно потерялось и не знает, куда идти дальше. Сильно пахло травами и разогретой сосной. Красиво как!..

Женщины опять о чем-то разговаривают между собой, не обращая на нас внимания. Та, что в красном платке, подвинула снова к себе бидон с малиною. Витька смотрит на реку и покусывает травинку.

Я думаю, глядя на старика, как тяжело быть егерем! Ведь сколько за день нужно отшагать: и все лесом, без троп, да по болотам! И молодой не выдюжит без привычки! А ведь старик не просто ходит по участку — он работает. Устраивает кормушки для зверей. Изучает их жизнь!

— А что, дедушка, трудно небось приходится? — спрашиваю я и разглядываю деда.

— Работать, паря, всегда трудно, не работать легче, токмо я привычный к работе. У меня ведь и батя был егерем, и я вот вместо него теперь. Нешто легко? То-то вот и есть!

Старик долго молчит, думает о чем-то своем, а потом опять заговаривает, не торопясь, с расстановкой.

— Работа, паря, наша интересная и людям нужная. Одна вот беда — охотников много ноне стало. Иной даже зайца от лисы не отличит, а тоже, гли-ко, за ружье берется. Охотнички!..

— Ну это вы зря, дедушка. Лису от зайца каждый отличит. Я не охотник, а не перепутаю, — попробовал возразить я деду.

Витька услышал это и захохотал.

Старик взглянул на меня лукаво и впервые добродушно усмехнулся.

— «Отличит», говоришь! А вон видишь вон ту сушинку, что отдельно от всех деревьев стоит?

— Вижу, — ответил я, не понимая, куда он клонит. На этом дереве только что сидели две вороны, вспугнутые нами. — Сушина как сушина! Давно б свалить пора — стара!..

Витька и женщины тоже посмотрели на дерево, указанное стариком, потом на деда и стали прислушиваться.

— А раз видишь, то скажи, что там за птица сидит?

— Тетеревятник, кажется. Ну да, тетеревятник.

— Ох-хо-хо!.. Сам ты тетеревятник, — старик весело рассмеялся. — Это канюк. Видишь, хвост у него короткий и широкий, чуть-чуть скошен по краям, а у тетеревятника он длинный и узкий. Разве, паря, тетеревятник будет на виду сидеть? В глухом месте ищи его. Без сумления верь мне. Понял?

— Понял, — ответил я, ощущая, как вспыхивают огнем уши. «Ну теперь Витька посмеется надо мной. Не дай Бог еще тетеревятником прозовет!» — подумал я с горечью.

Помню, как-то раз в цехе мастер попросил меня замерить расстояние между узлами. Я замерил и, не подумав, сказал: «Двадцать сантиметров». После этого Витька целый месяц надо мной смеялся и язвил: «Какой ты слесарь, ты плотник!» Обзывал меня так он везде — в кругу друзей и недругов, пока я не психанул и не нагрубил ему. Тут только Витька отступил. И вот я снова попадаю впросак! Невежда!..

— Вот так-то, паря, — продолжал старик и вдруг, будто почувствовал мое смущение, произнес снисходительно: — Ничего, паря, не смущайсь! Не отгадал, ну и ладно. Тебе я прощаю, а вот охотнику не прощу! То-то, черти полоротые!..

Старик замолчал, и, видимо, надолго. О чем он думал в эти минуты, известно только ему.

Вдруг он как бы очнулся, заговорил:

— Диву даешься, глядя на подёнки: день всего живут, а потомство зачать успевают. А пошто, спрошу тебя? Чтоб другим дать пожить один день? А дальше что? Хоть бы меня вот возьми: на восьмой десяток тяну, и тоже зачем? Кому моя жисть нужна? Я как та сушина, которая только и делает, что скрипит да тоску на людей наводит.

— Как так «кому нужна»? — воскликнул я, разводя руками. — А семье? А государству?

— Эх, паря, — невесело выдохнул дед, — семья была, да война — в ухо б ей перцу — прибрала. Дите даже не пожалела. А государству что? Государству таких, как я, за непотребностью не надо. Без сумленья могу сказать, приду вот к тебе, к примеру, посижу поговорю, а потом ты и погонишь: «Будя тебе, старик. Шел бы домой…» А почему? Потому что у тебя своя работа, свои дела. Хоть ты и добрый человек, а не захочешь мои заботы на себя брать. То-то, вот какая петрушка!.. А государство что? Государство думает, как поболе с народа взять…

Старик помолчал, похмурил седые брови, а я подумал: «А ведь прав старик. Ни мне, ни стране он не нужен!»