Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

— Была у меня женка, с Украины родом, была дочь-невеста, — продолжал старик спокойным голосом, но в этом спокойствии чувствовалось, как накапливается буря. — Жили хорошо, дружно, я егерем работал, они в колхозе. Окромя их никого больше не было. Отец и мать померли, братья и сестры тоже. И вот захотелось женке на родину, поехали да поехали. Ну и разжалобила она меня, уговорила. Много ль у нас пожитков! Собрались да и уехали. Поселились в ее селе, почти у самой границы. Пожили месяц, а тут — о дьявол-леший — война. Спать легли при одной власти, а проснулись при другой. На улице немецкие танки. Шастают по хатам черти немцы!..

Старик опять помолчал, взглянув на меня устало и безучастно. Воспоминанье давило на него, как тяжелый недуг.

— Помню, назначили к нам начальником полиции Николку Федотова, женкиного соседа — уголовника и прохвоста. До чего же он лют был! Вся округа боялась его. Бывало, приедет ночью и давай палить из пистолета в ворота. «Отворяй!» — кричит. Отворишь, а он не въезжает, а выкобеливается еще. «Стели дорожку, сука, кричит, не видишь, господин приехал». Ну и постелешь, потому что с ним шутки плохи.

Старик опять помолчал, пожевал губами. Я понимал, как тяжко ему было. Попробуй на склоне лет поживи без близких тебе людей. Хоть и кучкуются люди в городах и селах, но разделяет их ненасытная зависть друг к другу, волчья жадность к обогащению. Каждый из нас тянет только в свой дом. Ни один интернационалист ничего не принес еще в мой. И не принесет, потому что мы не пчелы, а люди — у каждого свое одеяло. Вот сейчас, например, послушаем исповедь старика и разойдемся по своим скорлупам, к своим неурядицам. Да поможет всем людям Бог!..

— Так он куражился над мужиками, гад, — снова продолжал старик. — Дочка моя, Наденька, красивая была. Возьми она да и приглянись ему, паразиту. Ну и зачал к нам ездить и приставать ко мне: «Отдай за меня девку». А я ему: «Кому угодно отдам, но не тебе, псу вонючему!» А он смеется: «Не отдашь добром, силой возьму, а потом ее и тебя с бабой порешу». Вот я и удумал над ним шутку сотворить.

Дед опять покашлял в кулак, попризадумался.

Я посмотрел на облачко. Под ним кружил коршун, выглядывая добычу. Вот, черт, тоже жрать хочет!..

— «Хорошо, — говорю я ему как-то, — так и быть, отдам за тебя Наденьку. Но знай, не добром отдаю, а подчиняюсь силе». А он хохочет, песье ухо. Верит в свою силушку, хамье! «Я так и знал, что ты отступишься. Когда же свадьба, мужик? Готовься и не тяни, а то живое петлей сведу», — говорит Николка, а сам чистым полотенцем сапоги вытирает. «Приходи сегодня в вечор. Выпьем, а там потолкуем обо всем, — говорю я ему. — Да только один приходи, без холуев». «Хорошо, один приду», — рыгочет он.

Вечером он появился у меня, высокий, краснощекий. Плечи — не обнять, до того широки были. В черном пиджаке и белой рубахе. Одним словом, жених. Ну усадил я его за стол и принялся накачивать самогоном. Он пьет, и я пью. Нет-нет он и спросит: «А где же дочь?» А я его успокаиваю, значит: «Пей, сейчас придет». Я знаю, что не будет ее. В другое село вместе с женкой отправил.

Значит, сидим пьем. Вдруг он за пистолет: «Хватит дурить, мужик. Где дочь? Не скажешь, прибью на месте!» А сам тычет наганом мне в грудь. Чувствую, захолодело на сердце. Чего доброго, пальнет, ну тут и конец. Это он может!

Я, значит, по руке ему — выбил пистолет и в ухо раз-другой. А ему хоть бы что, покачивается только. Здесь он соскочил, сгреб со стола нож и полоснул меня по щеке. Шрам вот еще остался. Но я уже держу в руке топор. Припасен он был на всякий случай, под столом у ноги лежал. Как только полоснул он меня, я и давай крестить его обушком. Николка от меня в окно так вместе с рамой и выскочил. Во дворе я его нагнал и прикончил.

Тут я скосил глаза на женщин. Они внимательно слушали старика. Даже Витька подсел поближе и уже не смеялся и не ехидничал, а старик продолжал:

— Потом затащил я Николку в избу, облил ее бензином и поджег, а сам в лес, к партизанам, ушел.

— А с женой, с дочкой как? — спросила одна из женщин, та, что в красном платке, перебивая старика, и концом платка стала вытирать намокшие глаза. Очень сильно подействовал на нас рассказ деда.

— С ними худо вышло. Немного не дожили до победы. Погибли. Царство им небесное!.. От бомбы!..

Старик тяжело засопел. На белых прикушенных губах выступила капелька крови. Крепкой петлей стянул его сердце этот рассказ. Я думал, расплачется он сейчас. Но старик был тверд, видимо, не было слез уже. За долгие годы пролил он все, напрочь высушил глаза.

— Так-то, паря, — выдохнул старик и неожиданно вернулся к началу нашего разговора. — А вы «десять верст»! Да разе в войну столько хожено было? Двести вымахаешь под пулями, и все ничего. Нет, квелый народ пошел ныне.

Старик, утомленный рассказом, умолк. Тихо стало даже как-то, грустно. Лес, бесконечный лес обступал нас. В небе черной точкой парил коршун. Он все не мог найти добычу.

К пристани подошел беленький теплоходик. Я и Витька помогли старику подняться, взяв его под руки. На палубе было мало пассажиров, и мы все уселись на одной скамейке.

Я посмотрел на полукольцо леса, разрезанного дорогой, на сушину, одинокую и старую, которая скрипит потихоньку и которую ничего уже не радует, и на то место, где только что мы сидели. Там еще была примята трава. Через полчаса старик и женщины сошли на берег. Где-то за лесом была их деревня, а мы с Витькой поехали дальше.

Завтра начало недели и нам снова на работу.

ТРАВМА

На металлургическом заводе, в одном из скверов, что заботливо разбит рабочими возле цеха