Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

на столе сахар, конфеты, даже печенье на тарелке.

— Для меня самый главный показатель — честная работа. Вот и все! Каждый должен на работе гореть и делать больше того, что от тебя требуется, — произнесла она твердо. — Может, вы не согласны со мной?

— Прям уж так и не согласен! Откуда это видно?

— Нет. Я просто так спросила. — Она, поджав губы, отвернулась. Обиделась, что ли! Потом я понял, что Марья, когда начинает думать о другом, всегда так делает. — Дочь жалко, убивается по одному парню… А он не стоит этого…

Я согласился с ней. Неожиданно из своей комнаты выскочила Лиля в халатике и без чулок. Она схватила с тарелки несколько печенюшек, стрельнув на меня заплаканными глазами, застеснялась и ушла в свою комнату.

Всю ночь мне почему-то снился гармонист, у которого неприятно скрипела гармонь.

Утром, чуть свет, я оделся и вышел на улицу. Постоял покурил. Марья Тихонова давно ушла на ферму. Я слышал, как она собиралась: охала, натягивала резиновые сапоги, потом стукнула калиткой. В дверях показалась Лиля в легком ситцевом платье и с капроновой косынкой в руке. Она подошла ко мне снова веселая и дерзкая.

— Я на работу… До свиданья! Будете у нас, заходите.

Уходя, Лиля помахала мне косынкой и послала воздушный поцелуй. Я смотрел ей вслед с какой-то легкой грустью.

Навстречу ей шел Володя, все в той же белой рубахе и в том же пиджаке внакидку. Видно, он не спал всю ночь и только возвращался домой.

Лиля прошла мимо не останавливаясь, не глянула даже в его сторону.

Уже издали набежавший ветерок донес до меня ее голос:

Ветер воет, ветер воет, Ветер воет на беду. Если Вовка мне изменит, То я с Ванею пойду…

Я уезжал из Перевозова с таким чувством, словно оставил в этом селе что-то самое дорогое…

ТРЕЩИНА

Воскресный полдень. Лениво движется солнце, лениво угасает день. Блеск, жара, сушь. Недалеко от сугорка, где сидят Солодов и Стайкин, прямо перед ними, пожарной кишкой растянулась дорога, за ней теснятся гнутые кусты, а еще дальше — одинокая маленькая фигура, косящая траву.

Шесть лет не виделись Солодов и Стайкин, и если бы не командировка первого да не случайная встреча в городе, то кто знает, когда бы еще свела их судьба.

Солодов, сухой и желтый, слушает Стайкина, который вывез его за город на собственной «Ладе». Теперь он молча разглядывает муравья у своих ног, который нагло напал на беззащитную, с поломанными крыльями божью коровку. Но она упорно борется за жизнь, вырываясь из цепких лап муравья. Солодов пожалел пленницу, уже хотел ей помочь, но Стайкин опережает — ребром стакана отодвигает муравья, давит божью коровку и отдает нападающему, поясняя: «Не люблю слабых».

Солодов хорошо знал Стайкина. Это был тихий, всегда вежливый студентик. Но сейчас, словно впервые, отчетливо увидел его лицо — носатое, губастое, покрытое жирной пленкой. «И кого только земля не рожает!» — подумал Солодов.

По лицу Стайкина глубокими морщинами прошлась жизнь. В них все: голод и довольство, невинность и разврат.

Солодов брезгливо отодвигается от Стайкина, но тот, ничего не замечая, тычется толстыми губами в стакан и упрашивает:

— Ну пей же, Лешка! Ну пей! Я для удовольствия только.

— Неужто? — Солодов скептически улыбается.

— Законно! За прошлое пей, за настоящее. Помнишь ведь институт?

— Ну и что?

— А помнишь, что отмочил ты в колхозе, где мы картошку убирали?

— Помню, а как же! Мы тогда ходили в соседнюю деревню на праздник. Там я перебрал малость — и домой, через кладбище. Запнулся за могилу и уснул на ней…

— А ночь темная, страшная, — перебивает Стайкин, — и кто-то из нас, возвращаясь домой, наступает тебе на ногу. Ты очухался и за нами. И так до села, кто кого обгонит. По кустам бежали, по жнивью. Эх! Времена-времена.

Оба пьют. Стайкин закусывает колбасой, а Солодов морщится и сплевывает.

Зной был нестерпим по-прежнему, природа молчала, и было что-то мрачное в этом загадочном молчании.

— Ты вот что скажи, — обращается Стайкин к Солодову и смотрит на медленно растущую точку на дороге, — ты что больше любишь: жить или существовать?

— Первое! Ведь человек живет, а животное существует.

— Я тоже. А жить надо так, чтобы счастье шло, как вода на плот. Помню, приехал сюда после института, и таким скучным все показалось: солнце скучное, воздух скучный, магазины, площади, улицы — скучные, даже сад городской, где так много красивых, хе-хе, и тот скучный. А все потому, что я скучными глазами смотрел. Теперь не то — дом имею, машина вон стоит. Где достал? Лотерейный купил у знакомого да подмазал ему еще — чтоб молчал. А люди думают: Стайкину посчастливилось. Так-то, братец! Одним словом, «богат и славен Кочубей».

В это время точка на дороге вырастает в женщину с гладкими, словно полированными икрами. Стайкин глазами голодного волка следит за ней. Стакан в руке его опрокидывается, и на землю тянется ниточка ликера, тягучего, как сусло.

— Эту без денег не припостелишь. Знаю я таким цену, — слащавит Стайкин, провожая женщину жадными глазами. — Такие вот и толкают мужчин кого на подвиг, кого на преступление.

— Хватит, Петр! Не дашь ли денег взаймы? Если б не рассеянность моя, не просил бы, поверь мне.

Но Стайкин или не расслышал вопроса, или пропустил мимо ушей, продолжая прерванную мысль:

— Ты вот сам посуди, что за жизнь была, — кнутом ее да ниже пояса. Работища да сонбище, сонбище да работища. А в карманах что?! В одном смеркается, а в другом заря