Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

— Милая... Благодарю за то, что веришь мне. Самое страшное для меня — утратить твоё доверие и твою любовь. Кажется, госпожа Розгард на нашей стороне, это хорошо. Будем надеяться, что её взвешенная, разумная позиция повлияет на твою матушку.

А Онирис прошептала:

— Ты думаешь, что матушка сама могла устроить всё это?

Эллейв несколько мгновений молчала, сурово сдвинув брови.

— Я не хотела говорить этого, родная, — невесело вздохнула она наконец. — Но, учитывая то, что у меня действительно нет таких лютых врагов, которые желали бы подмочить мне репутацию, остаётся только она. Ей нужен был повод, чтобы объявить меня недостойной избранницей, но раз настоящий повод не подвернулся, она его сама создала. Довольно топорная работа, к слову... Пища для слухов, не более. А здравый ум, коим, безусловно, обладает, к примеру, госпожа Розгард, — здравый ум сразу поймёт, что всё это шито белыми нитками. Никакой связи с госпожой Вимгринд у меня никогда не было, никакого кольца я ей тоже не дарила. Никто не может этого подтвердить.

Онирис, роняя слезинки, медленно, горько качала головой.

— Я не могу поверить, что матушка может оказаться способной на такие недостойные поступки... Обвиняет Дамрад в интриганстве и коварстве, а сама, выходит, ничем не лучше! Нет, Эллейв, я просто не могу в это поверить...

Эллейв нежно поймала её подбородок, бережно смахнула со щёк солёные ручейки.

— Больше некому, кроме неё, любовь моя... Иных недругов у меня нет, саму госпожу Вимгринд я исключаю, у неё не может быть личных счётов со мной, мы вообще не были знакомы. Она, вероятно, действует из корыстных мотивов. Возможно, подкуплена... Ну, и лишний скандальчик, опять же, ей никогда не помешает. Подобные ей особы ничем не гнушаются в стремлении будоражить интерес и привлекать внимание общества к своей довольно мелкой персоне.

— Я не знаю, как теперь уложить это в своём сердце... Как теперь смотреть матушке в глаза. — Онирис заплакала, уткнувшись в плечо Эллейв.

Та, поглаживая её по волосам, промолвила:

— Не тебе следует об этом думать, совсем не тебе. Это матушка, затевая всё это, должна была беспокоиться о том, как станет смотреть тебе в глаза. Но это её, видимо, совсем не волновало... Она полагала, что правда не откроется, но тайное всегда становится явным.

К облегчению Онирис, Эллейв перестала быть глыбой страшного мертвенного льда. Хотя в изгибе её бровей и линии жёстко сжатого рта всё ещё лежала печать суровости, руки и голос были нежными. Их поцелуй был прерван деликатным стуком в дверь: это батюшка Тирлейф беспокоился о самочувствии Онирис.

— Доченька, как ты? Я могу войти?

— Я в порядке, батюшка... Конечно, входи.

Эллейв поднялась, уступая отцу место у постели Онирис. Тот, покрывая её лицо поцелуями и лаская пальцами её волосы, мягким воркующим шёпотом говорил лишь о её здоровье, а скандальную историю тактично обходил молчанием. За это Онирис была ему бесконечно признательна, хотя и понимала, что голос батюшки всё равно ничего не решал. Матушка относилась к нему, пожалуй, с симпатией, снисходительно и мягко, но мнением его не особенно интересовалась. Он для неё был лишь отцом её детей, не более, а глубоких и нежных чувств она к нему не питала. Совсем другое дело — отношения госпожи Игтрауд и Арнуга! Их Онирис считала эталонными. Эллейв, рассказывая о своих родителях, поведала Онирис и о том, какая между ними царит трепетная, тёплая, подлинная привязанность, как матушка уважает и ценит Арнуга, заботится о его чувствах, согревает его сердце своим светом и дарит ему свою нежность. Слушая из уст избранницы историю этого прекрасного брака, Онирис не могла не вздохнуть с сожалением: у её собственной родительницы с батюшкой Тирлейфом всё было совсем не так. Бедный батюшка Тирлейф матушку любил, а она его — увы, нет. И горько, и обидно Онирис было за отца, вот потому-то она и старалась дарить ему нежность и тепло вдвойне.

На Эллейв батюшка даже глаз не поднял, но не из неприязни, а, скорее всего, от робости. Онирис хотелось бы, чтобы они сблизились и подружились; Эллейв обходилась с ним очень мягко и учтиво, намеренно не старалась проявлять превосходство, но такова уж была батюшкина натура — робкая, подчиняющаяся. Силу Эллейв невозможно было не почувствовать, а почувствовав, не подпасть под её чарующее обаяние. Сила эта не казалась грубой и давящей, высокомерной, самодовольной, холодной и властной, она не разрушала, не удушала, а покоряла мягко, естественно. Чувствовалась она и в походке, и во взгляде, и в голосе, и во всех движениях Эллейв — уверенная, спокойная, знающая себе цену. Не было в этой силе и бессмысленной агрессии. За агрессией всегда стоит страх и неуверенность, а Эллейв ничего и никого не боялась. Не боялась она и матушки — стояла напротив неё непоколебимая, ледяная и суровая, а вот матушка боялась безумно.

Она боялась потерять любовь дочери, но сама делала всё, чтобы её утратить. А вместе с ней и уважение.

В комнату поскрёбся Ниэльм. Он обрадовался было приходу Эллейв, но Кагерд придержал его в детской, сразу распознав, что дело серьёзное, и мальчику лучше не путаться под ногами. Но тот всё-таки ускользнул от деда, и теперь в щели приоткрытой двери виднелся его встревоженный глаз и любопытный нос.

— Сынок, иди к себе, — сказал ему отец.

— Не гони его, господин Тирлейф, — мягко сказала Эллейв. — Он ведь тоже волнуется. Иди ко мне, дружище.

И она протянула к Ниэльму раскрытые объятия. Тот, получив разрешение, немедленно в них влетел, и Эллейв, как всегда, подхватила его на руки.

— Сестрица Онирис опять захворала? — спросил мальчик.

— Есть немножко, — ответила Эллейв. — Но ей уже получше, не беспокойся.

Получив объятия и поцелуи от неё, Ниэльм захотел к сестрице, и Онирис пустила его к себе под одеяло. Обняв сестру, он положил голову на её плечо. Так он и уснул, убаюканный чтением Эллейв, и батюшка Тирлейф осторожно унёс его и уложил в постель.

В комнату заглянула госпожа Розгард и сделала Эллейв знак следовать за ней. Онирис забеспокоилась, но глава семьи сказала мягко и ласково:

— Всё хорошо, дорогая. Я украду у тебя твою избранницу буквально на пять минут. Мне нужно сказать ей пару слов.

Час был уже поздний, но в гостиной ярко пылал камин, а на столике перед ним стоял кувшин хлебной воды и