Политические сочинения. Том II. Социальная статика - Герберт Спенсер

присовокупить бесконечное число второстепенных, которые должны возникнуть при применении главных. После этого можно себе составить понятие о том лабиринте, среди которого утилитарная философия должна найти для себя прямой путь. Откуда она возьмет для себя нить? Как она объяснит, чем руководствоваться при решении вопроса, что нужно и чего не нужно возлагать на государство? Как она выразит свое определение? Если она хочет избегнуть обвинения в политическом эмпиризме, то она должна указать нам какой-нибудь научный прием, которым можно было бы определить в каждом случае, желательна или нежелательна правительственная опека. Перед нами бесчисленный ряд ступеней, лежащих между одной крайностью – полного невмешательства – и другой, где гражданин превращается во взрослого ребенка в нагруднике и с рожком. Тот, кто утверждает, будто государство должно идти далее защиты, обязан точно обозначить границу для деятельности и привести существенные основания, почему она должна быть проведена тут, а не в другом месте.

§ 6. Рядом с затруднением при решении вопроса, что следует делать государству, является другое: какими путями оно должно действовать? Сложим с утилитарной философии половину бремени, предположим, что на вмешательство государства в известном отношении последовало единодушное согласие. После этого мы спрашиваем: какими путями должно быть исполнено возложенное поручение? Вполне ли вы уверены, что оно будет исполнено удовлетворительно? Убеждены ли вы, что ваш аппарат не сломится при исполнении своего дела? Убеждены ли вы, что он приведет к желаемому результату? Убеждены ли вы, что он не запутается в лабиринте, в котором столь многие уже потерялись? Нет недостатка в примерах, которые способны служить для нас предостережением. «Мы уничтожим ростовщиков», – сказали себе средневековые правители. Они делают попытки, и выходит совершенно противоположное тому, к чему они стремились. Оказывается, что всякая регламентация, касающаяся лихвенных процентов, только увеличивает тягость роста и делает его условия более обременительными. «Мы хотим уничтожить протестантизм», – говорили друг другу католики материка. Опыт сделан, и оказалось, что вместо этого они поселили в Англии зародыши той промышленной организации, которая в значительной степени превзошла их самих. «Хорошо было бы дать рабочим классам определенное местопребывание», – рассуждали законодатели, сочинявшие законы о бедных, и, разработав мысль, они создали паспортную систему с ее толпами бездомных работников и с ее разрушенными хижинами. «Мы должны уничтожить публичных женщин», – решили берлинские власти в 1845 г.; они закрыли публичные дома. А в 1848 г. официальные и больничные списки показали, что положение дел теперь несравненно хуже, чем прежде[72]. «Если мы обязали лондонские приходы содержать и воспитывать принадлежащих к ним бедных детей не в городе, а в окрестных селениях, – говорили государственные люди времен Георга III, – в таком случае мы значительно способствовали сохранению жизни этих детей, содержимых на счет приходов». С этой целью создан закон 7 Geor. III. Началось воспитание ребят на фермах, которое окончилось тутингской трагедией[73]. Неужели такие предостерегающие опыты не заслуживают внимания? Но, может быть, философ, придерживающийся утилитарного учения, придает цену только тем фактам, которые помещены в синих книгах[74] и в документах торгового департамента?

Может ли он также отвечать за удовлетворительную деятельность административного механизма? Обыкновенно замечают, что общественное дело исполняется хуже всякого другого дела, и замечание это вовсе не лишено основания. Примеры этого он может видеть в деятельности известного управления, ведущего свои дела таким образом, что ценное поместье Нью-Форест приносило стране ежегодный убыток в три тысячи фунтов стерлингов. Оно дозволило бесчестному агенту вырубить Салей-Форест и вырубленное растратить. В 1848 году оно предоставляло отчет только еще за март 1839 года. Он может прочесть и о беспорядках адмиралтейства – о дурно построенных, развалившихся, снова переделанных и кое-как зачиненных судах. Почти миллионный капитал был употреблен на постройку железных военных пароходов; теперь оказывается, что пароходы эти не могут выносить пушечных выстрелов. Обнаруживается беспечность, которая довела до того, что национальные доки и морские арсеналы «на семь лет отстали от всех других». Тут перед нами скандалезная причудливость, вроде постройки тюрьмы с затратой 1200 ф. ст. на каждого заключенного; а там – беспечность, дозволяющая важным государственным бумагам гнить среди хлама. Вот матрос, от которого государство требовало каждый месяц шесть пенсов на госпиталь, никогда не существовавший, и которого пенсия из фонда для матросов купеческого флота не может и в сравнение идти с той, какую бы он получил из обыкновенного страхового общества; а вот, напротив, монетчик, который получает более четырех тысяч фунтов в год за то, за что было бы совершенно достаточно заплатить десятую долю. Официальную медленность мы видим в случае с каталогом музеума, подвигающимся вперед лишь черепашьим шагом; официальную нераспорядительность – в устройстве зданий парламента, не приспособленных к тому, чтобы в них говорить; официальную испорченность – в неизменно оппозиционном отношении акцизного, таможенного и почтового начальства ко всяким улучшениям. Неужели все это не внушает опасений философу с утилитарным взглядом на вещи? Но, может быть, он считает себя человеком, по преимуществу руководящимся опытом, и полагает, что вообще опыт говорит в его пользу?

Может быть, он не слыхал, что из десяти механических открытий обыкновенно девять неудачных и что даже десятое становится удобоприменимым лишь после того, как будет удален бесконечный ряд препятствий, о которых никогда и не снилось изобретателю? Если же он это слышал, то неужели он полагает, что понять свойства человеческие легче, чем свойства железа и меди, что механизм, устроенный из живых людей, проще, чем неодушевленная машина, и что порождения законодательства не могут приводить к точно таким же неудачам, как и попытки механика?

§ 7. «Верить в неограниченное могущество политической машины – значит увлекаться великой иллюзией», – говорит Гизо. Это справедливые слова; подобная вера заключает в себе не только великую, но и опасную иллюзию. Дайте ребенку преувеличенное понятие о могуществе своих родителей, и он скоро с криком потребует, чтобы они достали ему луну. Пусть народ верит всемогуществу своего правительства, и можно быть уверенным, что он произведет революцию, стараясь достигнуть невозможного. Если народ, с одной стороны, будет иметь сильно преувеличенное понятие о том, что может сделать для него государство, а с другой – увидит жалкие подделки последнего, то из этого неизбежно должны родиться чувства, крайне враждебные общественному порядку; эти чувства, присоединяясь к неудовольствию, произведенному другим образом, должны порождать вспышки, которых бы не было при иных обстоятельствах.

Убеждение касательно всемогущей власти политической машины не родилось вместе с людьми; они научились этому. Но откуда же они научились? Очень ясно, откуда: им постоянно толковали о всеобщей законодательной опеке; они слышали претензии, которые заявлялись государственными людьми; они с детства видели,