Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

В школе для девочек учились в основном дочери состоятельных людей, но также и дети бедняков, за которых платила община. Я преподавал там иврит, Танах и историю еврейского народа. Школа располагалась в уютной квартире с просторными комнатами, но бедно меблированной и плохо оснащенной. Зато директриса обладала душой настоящего педагога и прекрасно заботилась обо всех ученицах. Это была первая хорошо организованная школа, в которой мне довелось работать. Я многому там научился в области устройства школ и педагогических техник. Директриса часто приходила на мои уроки и всегда – с должной скромностью и деликатностью – делала замечания по поводу преподавания, а также пригласила меня посещать свои уроки и уроки второй учительницы.

В дополнение к этим двум образовательным учреждениям у меня были уроки – два-три часа в неделю – по истории еврейского народа в реформированном хедере, который был основан в Лохвице, насколько я помню, в то же лето. Основателем этого хедера был Исраэль Фрейдин, сын раввина из Миргорода – города Гоголя, уездного центра неподалеку от Хорала (после Фрейдин был одним из лидеров движения «Дрор»{526} на Украине). Жена Фрейдина Сара, бывшая его двоюродной сестрой, дочь резника из Курска, тоже прекрасно знала иврит и была учительницей, наделенной духовной глубиной. Они оба были идеалистами, ненавидели корысть и любили людей, радовались своей участи и беспокоились о народе, были восторженными сионистами и социалистами, которые в повседневной жизни руководствовались принципом «твое – твое, и мое – твое»… У них был еще один товарищ, Цейтлин, учитель из Нежина, человек опытный и практичный, который руководил хедером. Но затем товарищество распалось из-за излишней преданности Фрейдиных вышеуказанному принципу.

Доходы от этих трех «должностей» с трудом могли прокормить меня, но семья Исайи Дунаевского, который дружески руководил мной, нашла мне еще два частных урока, увеличивших мои доходы и даже обеспечивших меня некоторыми сбережениями.

Один из первых визитов в Лохвице я нанес в земскую библиотеку. Маленький читальный зал на восемь-десять человек. Хорошо организованный каталог. Библиотека мне понравилась, и я был удивлен ее богатством. Удобная библиотека. Много книг по практическому сельскому хозяйству, по вопросам хозяйствования и экономики, образования и педагогики, книги по истории России, в особенности – окрестных районов. Собрание исследований и публикаций, книг о путешествиях, официальных описаний. А вместе с тем – коллекция исторических книг, посвященных древним эпохам; я помню, как я удивился, обнаружив русский перевод сочинений Полибия{527} (профессора Мищенко). Это было первое, что я прочел в Лохвице, а выписки из этой книги сохранились у меня до того времени, когда я занялся их сравнением со сведениями о римской дипломатии после Второй Пунической войны, находящимися в сочинениях Полибия и Ливия{528}.

Час-полтора я провел за изучением каталога. Это вызвало интерес библиотекарши, а мои похвалы библиотеке и каталогу открыли передо мной сокровища библиотеки, и в течение всего моего пребывания в Лохвице я мог брать книги в любом количестве и без всяких формальностей.

Уже на второй день после моего прибытия меня посетил новый учитель семьи Дунаевских. Он пришел ко мне в сопровождении двух своих учеников, симпатичных юношей, один из которых потом прославился в Советском Союзе как композитор{529}. Юноши пришли пригласить меня от имени своих родителей на ужин – познакомиться с семьей. Новый учитель представился Лейзером Шейном. Он передал мне привет из Бобруйска от Сары Шмуклер и Яакова Чернобыльского. Он рассказал, что тот был арестован перед Песахом и сидит в тюрьме в Минске. Как уже было сказано, я раньше слышал о Шейне, однако почему-то представлял его моложе. Он тоже слышал обо мне и думал, что я старше… Шейн рассказал также, что он уже установил связи с еврейской молодежью и рабочими города, и их число намного больше, чем можно себе представить. Шейн попросил меня присоединиться к работе, которую он уже начал.

В первые дни нашего знакомства мы сблизились. Сведения, которые были у каждого из нас о другом, очень помогли установлению нашей дружбы. В первые недели мы встречались почти каждый день для прояснения позиций по вопросам иудаизма, сионизма и социализма. Порой к этим беседам, обычно происходившим по вечерам, когда мы шли погулять после ужина, присоединялся кто-то из друзей, которых Лейзер приобрел для движения. Эти беседы служили сближению сердец. Шейн обладал глубокими знаниями в разных областях, и разговоры с ним были познавательны и пробуждали интерес. Больше всего он интересовался еврейской религиозной философией Средневековья. Он удивил меня своим знанием «Захара», «Путеводителя растерянных», «Иерусалима» Мендельсона и «Путеводителя растерянных нашего времени»{530} Крахмаля. Вопреки тому, что было принято в то время, он весьма ценил Мендельсона. С другой стороны, он очень интересовался математикой и точными науками и много ими занимался. Но особенно сблизило нас и оказало на меня большое влияние его восприятие прошлого: он читал много книг по истории – еврейской, русской и общей, – и во всех эпохах, даже в самых отдаленных, пытался проникнуть во внутренний мир действовавших на исторической арене личностей: понять, как они видели мир, как реагировали и как действовали. Он всегда полностью самоидентифицировался с эпохой, с историческим моментом. В его характере сочетались три основных качества: в его сердце горел воодушевлявший душу огонь – и царило хладнокровие, внешнее спокойствие, с помощью которого ему удавалось замаскировать этот огонь. Хороший у него был нрав. Ему было свойственно человеколюбие и глубокое сочувствие всем людям – и вместе с тем твердые нравственные принципы, которыми он сам руководствовался в отношении всех своих высказываний и поступков; революционная категоричность, происходящая из осознания того, что новый мир можно построить только с помощью силы духа, настойчивости и бескомпромиссности и готовности первому подчиниться любому долгу, который он считал обязательным для всех.

Поучаствовать в этих разговорах, обсуждениях и дискуссиях медленно собирались друзья и приятели, и таким образом в течение нескольких недель собрался кружок активистов движения. Через месяц мы «завладели», как говорили наши противники, всем городом. Наши «владения» прежде всего включали наш союз, общество сионистско-социалистических деятелей, союз, обладающий большой привлекательностью, численность которого росла день ото дня. Но вообще наша группа друзей-активистов имела большое влияние; ее члены были людьми честными в мыслях и в поступках, сплотившимися в тесный кружок преданных единомышленников. Среди них был Давид Каплан, юноша лет двадцати, слесарь из Симферополя, воспитанник русской школы, социал-демократ, который, впервые услышав о сионизме и его задачах, проникся ими и начал интересоваться еврейской историей. Он работал на земской фабрике и был известен своей надежностью. Каплан был человеком выдающихся качеств, мало говорящим и много думающим, красивым и добросердечным. Близких ему людей было немного, а мне он был особенно симпатичен. У него был хорошие личные связи с городскими социал-демократами. Через него и я с ними познакомился. Позже я пользовался этими личными связями для организации самообороны в дни октябрьских погромов{531}.