Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Шли слухи, что 19 февраля, в день отмены крепостного права, выйдет царский указ об участии представителей населения в законодательной власти, будет издана конституция – и вместе со всем этим пройдут погромы… Комитет самообороны организовывал группы и раздавал оружие. Я тоже получил оружие и начал упражняться в стрельбе. Меня даже назначили ответственным за организацию небольшого «боевого подразделения». Было распространено обращение к русскому обществу в связи с ожидающимися погромами. Я принимал участие в напечатании этого обращения. Мы устроили типографию в доме студента Н. Шимкина (впоследствии – известный врач в Хайфе) на Нежинской улице. Меня позвал туда Махлис, член организации «Нахалат Авот» (ныне – Михаэли, инженер в Тель-Авиве). Но только мы сели за работу, как пришла госпожа Шимкина, испуганная и дрожащая, и попросила нас прекратить: швейцар побежал в полицию и сказал, что сейчас приведет их сюда. У нее есть основания опасаться, что швейцар нас подозревает, и полиция сейчас придет и арестует нас. Я предложил перенести печатный станок в мою комнату, которая находилась в другом конце города – на углу Ремесленной и Базарной. Спустя полчаса мы уже расположились в моей комнате и продолжили работу. Ранним утром Махлис покинул мою комнату с чемоданом, наполненным листовками. Домохозяйка спросила меня, не мешал ли нам ночью стук, раздававшийся у соседей? – Еще бы! Я из-за этих стуков тоже всю ночь пробеседовал с приятелем! Не мог заснуть…

День 19 февраля прошел спокойно, а официальная газета «Ведомости одесского градоначальства» даже опубликовала ядовитую заметку:

«Пришло время прекратить ложь и клевету!» В заметке осуждались те, кто «шлют делегации местным властям и просят защиты от мнимых нападений», – пусть лучше следят за своими детьми, чтобы они не играли в «забастовку», и не рассказывают выдумки, что покушение на жизнь начальника одесской полиции было совершено по личным мотивам, а вовсе не было проявлением политического террора. В качестве ответа на эту заметку в русскоязычном еврейском издании «Восход» было напечатано письмо в редакцию за подписью более чем тридцати одесских евреев – писателей, журналистов, адвокатов и врачей. В числе подписавшихся были также представители сионистского лагеря – Ахад ха-Ам, Бялик, Бен-Ами{513}, Дизенгоф{514}, д-р Гиммельфарб{515} и другие, а также радикалы: Секер, Бикерман, Хейфец и др. Они писали, что официальной прессе хорошо известно лучше нашего о том, обоснованны ли слухи о погромах. Однако после погромов в Кишиневе, Гомеле, Могилеве, Смиле и многих других местах у евреев есть достаточно веские основания, чтобы скорее поверить в реальность погромов, нежели в реальность того, что администрация защитит их от погрома. Пришло время официальной газете понять, что просьба о защите – это не просьба, а законное требование, так как предотвращение погромов и насилия – первейшая обязанность администрации, безбедно существующей на общественные средства. Я помню, как во время чтения этого письма я отметил две фразы, которые, как я полагал, внес Ахад ха-Ам… Через двенадцать лет, во время Первой мировой войны, когда я был в Петрограде и подружился с Йосефом Бикерманом – его подпись стояла под этим письмом, и у меня были основания предполагать, что и к составлению письма он тоже приложил руку, – я спросил его: какая доля письма была написана Ахад ха-Амом? – Две-три фразы внес и две-три фразы предложил убрать. И я испытал большое удовольствие, когда услышал из его уст подтверждение моего предположения о том, какие фразы добавил в письмо Ахад ха-Ам…

В те дни у меня было ощущение, что мы недостаточно отдаем себе отчет в том, какая опасность нам угрожает, не видим, как она становится все более серьезной, и не делаем того, что можно и нужно делать. Это ощущение мне отчасти удалось выразить в разговорах с бойцами моего «подразделения», которому я стремился придать облик стабильного объединения. Я полагал тогда, что условия располагают к тому, чтобы организовать всю еврейскую молодежь для самообороны.

Подготовку к экзаменам я совершенно забросил; лишь городской библиотеке я оставался верен в течение всего этого времени. Свои личные дела я тоже полностью оставил. Как я уже говорил, основу моего «капитала» составляли сбережения, и дополнительные уроки я брал только в случае самой крайней необходимости. Кроме того, я немало тратил на покупку новых книг. Нельзя сказать, что с пищей и одеждой у меня было все в полном порядке. Мои друзья долго со мной боролись, чтобы я лучше следил за собой. С этой точки зрения у меня сохранились очень приятные воспоминания о моих учениках и ученицах и о Моше Перельмане. Помню, как группа учениц из организации «Шахар Цион» преподнесла мне подарок – капюшон. Зима была холодной, я то и дело отмораживал уши и простужался. Когда я отказался принять подарок, ко мне подошла одна из учениц, девушка семнадцати лет, миловидная и острая на язык, Эмилия Гольдшлаг, с подружками и пригрозила, что они силой наденут на меня этот капюшон.

Ученицы из этой же группы заметили, что подкладка в рукаве моего пальто отпоролась от рукава, и каждый раз, одевая пальто, я старался, чтобы рука не попала между подкладкой и тканью пальто. Как-то раз во время одного урока – я давал уроки в домах нескольких учениц по очереди – мама ученицы и ее сестра зашили мне пальто; после урока, когда я одевал пальто, я очень смутился: не нашел подкладку… и безуспешно пытался ее нащупать – все домашние просто покатывались со смеху…

Одним из моих самых близких друзей в то время был Моше Перельман, член организации «Бней Моше», торговец и маскил, хасид и знаток Книги. Я познакомился с ним в «Явне» через Хаима Гольдберга. Но подружились мы благодаря моему знакомству с «ха-Шахар» и с хасидской литературой. И то и другое было ему тоже близко. У Моше было два брата; один, Аарон Перельман{516}, был членом группы «Херут» со дня ее основания Нахманом Сыркиным, потом – сеймистом, а в конце концов стал директором книжного издательства «Брокгауз и Эфрон»{517} в Петрограде. Их младший брат был членом одной из организаций, в которой я состоял, и позвал меня как-то раз к себе на чашку чая. За столом велась беседа о литературных псевдонимах в связи с появлением в Одессе нового русского журнала «Южные записки», в котором почти все писали под псевдонимами. Я сказал: псевдоним в той или иной степени является именем человека, и какая разница, если Соколовский пишет под фамилией Ежов или если Абельсон подписывается как Осипов, а Ланде – как Изгоев? Вместо одной фамилии ставится другая. И ничего более. И метод у всех один и тот же: Абельсон не выбирает псевдонимом фамилию Бар-Лба, а Ландау не выбирает псевдоним Лурье! Но в еврейской литературе предыдущего поколения – и отчасти нынешнего – есть много разных странных псевдонимов! И тут уже нет никакого метода! Все стали смеяться.