Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Нам надо спасаться, пока не поздно…

Я ощутил, что в мире что-то меняется – даже дядя Бен-Циан не молчит! На протяжении тридцати пяти лет, что он жил в деревне, не было дня, чтобы он изменил своей системе – два листа Гемары со всеми комментариями… Однако сейчас он провозглашает «нет покоя сердцу», и забота о всеобщем благе беспокоит его. Ему не понравился мир, царивший в доме, не понравилось, что все прекратили дискутировать и спорить. «Именно сейчас мы должны найти свой путь…» Спор продолжился, но не дома.

Товарищи навестили меня на следующий день после моего приезда. Они с большим удовлетворением рассказали мне о развитии движения в городе и о «воинстве», которое оно создало и укрепило. Птенцы оперились: младшие товарищи, которые раньше играли роль слушателей и посыльных, выросли и смогли объединить всю молодежь, смогли взволновать сердца и взбудоражить умы, вдохновив их на поиск путей решения различных вопросов и проблем. Молодежь в Хорале спорила не менее жарко, чем в Одессе во дворе синагоги «Явне».

В пасхальную субботу товарищи устроили большое собрание, на котором я должен был сделать доклад о проблемах сионизма в связи с приближающимся седьмым конгрессом. На этот раз собрание было в центре города, и в этом можно было увидеть признаки нового времени – собрание было многолюдным, причем участвовала не только молодежь, и люди не побоялись прийти. Никто не обращал внимания на власти – толпой шли на собрание. Я был удивлен, а товарищи сказали: привыкли… На лекции я впервые публично, при большом стечении народа представил свои взгляды на «палестинский территориализм». В полемику со мной вступил только один человек – Йосеф Эпштейн. Он к тому времени уже окончил университет и служил городским врачом. Принципиально он со мной согласился, но утверждал, что логический вывод из моих допущений должен быть такой: стимулирование эмиграции и повсеместное создание поселений с целью сосредоточения евреев и создания системы самоуправления. Он был за угандийский проект и заявил, что «земля горит под нашими ногами», что нам грозит «сойти в бездну», в кровавый водоворот, который ожидает нас… Его слова произвели на меня большое впечатление, потому что основная мысль совпадала с тем, что говорил мой дядя Бен-Цион из деревни: грядет насилие и погромы… Он утверждал, что мое «отрицание галута» не принципиальное, символическое и не истинное.

По реакции слушателей и по их огромной заинтересованности я почувствовал, что пришел великий момент в истории народа, момент, подобного которому не было: появилось поколение, готовое решительно выйти из галута, – и надо только направлять его и показывать ему дорогу, по которой нужно идти в реальности, а не на словах. Чувство ответственности так отяготило меня, что товарищи – и Эпштейн тоже – заметили мою грусть.

На том же собрании присутствовала также директор школы для девочек города Лохвицы – госпожа Хася Гельфанд. Оказалось, что эта женщина, обучающая Торе девочек Лохвицы, молодая миловидная вдова, привезла мне письмо от господина Дунаевского, в котором он приглашал меня приехать в Лохвицу и занять должность в школе для девочек и в талмуд-торе. Если я соглашусь приехать, мне уже приготовлена комната. Он также намекнул, что плата за работу будет «приличной».

Госпожа Гельфанд передала мне, что к Дунаевскому приглашен учитель из Бобруйска по имени Шейн{524}, и его приезда ожидают со дня надень. Я слышал о нем много лестного (еще давно девушки Бобруйска говорили, что он один из лидеров «Поалей Цион» в их городе!). И в воскресенье, на пятый день после Песаха, я поехал в Лохвицу. Город находился в 12 километрах от железнодорожной станции. Я не встретил знакомых – ни в вагоне поезда (Лохвица – это четвертая остановка от Хо рола), ни в повозке, которая везла меня от станции. Всю дорогу я думал о Лохвице… Город немногим больше, чем мой родной: число жителей на тысячу, а число евреев на 500 больше, чем в Хорале. Но это древний город! Он «удостоился» погромов за восемь лет до Хмельницкого. Когда я читал в «Лике Йехошуа»{525} респонс про погром в Лохвице, в которой было убито 50 человек и среди них Хаим Норол, мне хотелось прочесть «Хо рол».

Все эти воспоминания относятся к временам, когда я штудировал рукопись «Киевские древности» и исследования о деятельности рода Вишневецких в то время, когда они осваивали этот край. Об этих событиях я и размышлял во время поездки. Размышления возвращали меня к прежним мыслям о молодежи, полной жажды поселенческой и строительной деятельности, о грядущих днях.

И вот мы приехали. Извозчик остановился возле дома, в котором для меня была заказана комната. Отдельный вход, во дворе – небольшой симпатичный садик, а в комнате – три окна и хорошая мебель. Хозяйка дома и ее дочери собираются уезжать в Англию: ее родственники зовут ее, и скоро она уедет. Пока же она сдает одну комнату.

За считанные дни я познакомился с учреждениями, с которыми я должен был сотрудничать, и понял природу людей, среди которых мне предстояло работать. Талмуд-тора представляла собой три тесные комнаты, в которых преподавали Тору два меламеда лет пятидесяти, несчастного вида и с глуповатыми лицами, дрожащие пред лицом «нового учителя» и пытающиеся улыбаться, рассказывая о «шалунах» и «хулиганах» – учащихся талмуд-торы, которых не унять ничем, кроме плетки и палки… И правда, в углу стояли две палки, а сверху на них висела толстая плетка.

Я спросил меламедов, часто ли они используют палки и плетку, и они ответили: «Мы часто пользуемся плеткой и тонкой палкой, а толстую используем только для угрозы». «Если так, – спросил я, – получается, что толстая палка – это «жезл благоволения»?» Они не ответили – не узнали цитату.

Я обещал им, что постараюсь сделать так, чтобы у них исчезла необходимость пользоваться палками и плетками. И правда, я завоевал сердца учеников, они слушались меня и даже преуспели в учебе. Правда, как-то раз чуть не произошла осечка из-за одного ученика. Пришел проверяющий, директор местной уездной школы, проэкзаменовать учеников. На его вопрос о склонении какого-то русского слова один из учеников объяснил разницу между склонением слов в «мужском» и «дамском» роде. Ревизор гневно посмотрел на меня. Я спросил у мальчика, кто его отец, и он ответил: дамский портной. Гнев проверяющего тут же улегся, и он громко рассмеялся…

В школе для девочек учились в основном дочери состоятельных людей, но также и дети бедняков, за которых платила община. Я преподавал там иврит, Танах и историю еврейского народа. Школа располагалась в уютной квартире с просторными комнатами, но бедно меблированной и плохо оснащенной. Зато директриса обладала душой настоящего педагога и прекрасно заботилась обо всех ученицах. Это была первая хорошо организованная школа, в которой мне довелось работать. Я многому там научился в области устройства школ и педагогических техник. Директриса часто приходила на мои уроки и всегда – с должной скромностью и деликатностью – делала замечания по поводу преподавания, а также пригласила меня посещать свои уроки и уроки второй учительницы.