Польское Наследство - Владимир Романовский

– Да, хочу, – сказал он.

– Хорошо, я это сделаю. Ради тебя. Ты требуешь, и ты мой отец. Я должна тебе подчиняться.

Забавно, подумал он. Решила переложить на меня ответственность – как это по-нашему, как знакомо. Не такие они дикие, какими кажутся.

– Да, – подтвердил он. – Еще я требую, чтобы за время моего отсутствия ты не сожгла дом. Не подралась с соседями. Не впускала посторонних. Дверь запри на все засовы. Если вернется Хелье – не пугайся, выйди к нему, объясни, что ты моя дочь. Не прячься от него – а то может сделаться недоразумение. Он почувствует в доме чье-то присутствие, начнет искать. Через два часа я вернусь, и мы пойдем обедать в какой-нибудь крог.

– В крог!

– Да. А что?

– Если ты требуешь, как отец, чтобы я шла с тобою в крог, то…

– Да?

– Я пойду с тобой в крог.

– Удобно все-таки быть отцом.

Неожиданно она улыбнулась. Улыбка ее поразила Гостемила – такая она была светлая. Он даже отпрянул слегка.

– А ну, сядь. Не бегай, сядь на скаммель. Требую, как отец. Так. Не двигайся.

Покопавшись в калите, он выудил гребешок, осмотрел его, придвинулся к Ширин (она отстранилась), сказал «требую, сиди», и начал расчесывать ей волосы. Колтуны, свалявшиеся пряди. Начал с концов, осторожно, придерживая, старясь не сделать ей больно. Один раз сделал – но она, поморщившись, смолчала. Он присел возле нее на корточки.

– Не наклоняй голову. Так. Еще немного. Вот.

Он отстранился и оглядел ее. Она не просто красивая, подумал он с радостным удивлением, она прекрасна. Какой изящный рисунок бровей. Прелестной формы нос, если присмотреться. Глазищи огромные, ресницы длиннющие. Рот красиво очерчен, губы чувственные. Подбородок тяжеловат – это от меня ей досталось, но ее не портит. Красивая дочка у меня вышла. Кто бы мог подумать. Только очень большая, и сердитая. Как поведет бровями – вот, как сейчас – так будто тучи сгущаются над головой, и молния сверху – хвояк, хорла! – так хоть беги. Меланиппе – так, кажется, звали суровую амазонку, дочь Ареса. Арес – это я. Нет, я не Арес, еще чего! Я ясный сокол.

– Ну, дверь я запру, а ты подремли с фолиантом. Потом расскажешь, что там написано. Меланиппе.

– А?

– Ты похожа на Меланиппе. Была такая отчаянная девушка у древних греков.

Ширин не поняла, о чем это он. Но ей не терпелось остаться наедине с запретным фолиантом. А может и нет. Нужно было попросить его, чтобы он еще раз расчесал ей волосы. Или погладил. Или поцеловал в щеку. Или просто посидел немного рядом. Но он скоро вернется, и они пойдут … в крог!..

Ужасно интересно всё. Невероятно интересно!

Опять стали путаться мысли. Казалось, что все, что с ней происходит – невероятно. Может, это сон? В жизни так интересно не бывает. Столько новых впечатлений, столько страхов, столько смутных надежд … Какой он странный, этот … Гостемил … мой отец.

Посмотрим, посмотрим, что от меня скрывали…

Она забралась на ложе, поджала ноги, и открыла фолиант.

Дошедший до нас вариант «Тысячи и одной ночи» не слишком отличается от изначальной компиляции. Но даже изначальный опус состоял из шестнадцати томов – Ширин держала в руках первый том.

Невеста властителя, Шахрзад, сразу понравилась Ширин – изворотливая, насмешливая, водящая Шахриара за нос россказнями. Первый ее рассказ – про Алладина и волшебную лампу – позабавил Ширин. Второй – о рождении Христа – заставил задуматься. Великий иудейский пророк предстал в рассказе в непривычном для нее виде – как обычный ребенок. И что-то трогательное было в обстановке – безвестный хлев, никем не замеченные волхвы, уставшая, измотанная, но со счастливыми слезами на глазах Мария, присевший рядом на корточки суровый Иосиф. И появилось у Ширин ощущение, что хитрая Шахрзад что-то намеренно опускает, недоговаривает. Дочитав рассказ, Ширин начала листать фолиант, вчитываясь в начало каждой истории. В основном – невинные россказни, забавные, смешные, грустные – разные. Кому в голову пришло их запрещать, и зачем? И если их запретили, то что еще запретили, о чем даже не слышал никто?

Подумай, Ширин. Осмысли. Разберись. Путаются мысли.

Неожиданно она уснула. Ей приснился стыдный, ужасно приятный сон – будто идет она по полю, а рядом с ней – красивый светловолосый парень, и они вместе шутят и смеются, а потом падают в высокую густую траву, и он ее целует в шею и в губы, а ей хорошо, и говорит красивые, но непонятные слова, и ей от этого еще лучше. И никто никого не осуждает, и она понимает, что этот парень – ее единственный, а она у него тоже единственная, и ей становится страшно, но она успокаивает себя и его, и говорит – я тебя защищу ото всех, ты не бойся, и он целует ее запястье, и она плачет, счастливая, и грустит, потому что знает, что это всего лишь сон.

Всего лишь сон!

Ширин проснулась внезапно, и села на постели, озираясь. Нет, все та же спальня – в Киеве! Потолок, перекрытия, крашеные стены. Два окна. Рядом с ней – фолиант. Дверь. Пол из гладко струганных досок, шпаклеванный. Стол красивой отделки. Сундук.

Ширин выбралась из постели, оправила рубаху, и вышла в коридор. Три двери. Попробовала первую.

За дверью оказалась еще одна спальня, большая. Как и в соседней спальне, здесь давно не прибирали – ах, да, хозяин в отъезде. Широкое ложе. Прикроватный столик. Два резных скаммеля. Вертикально поставленный сундук. Ширин приблизилась к сундуку и потянула крышку-дверь. Не заперто. Внутри обнаружились одежды – мужские. Снизу лежали несколько свердов непривычной выделки и формы. Ширин они заинтересовали, но не настолько, чтобы взять какой-то из них в руки, вынуть из ножен.

А вот еще сундук, обычный. Подняв крышку, Ширин увидела – несколько нарядов, запоны, поневы, нагрудники, повойники, кики, а в отдельном отсеке – украшения. Украшения простые, без роскоши, но – киевские. Вытащив ожерелье, она некоторое время его рассматривала, а затем примерила на себя. Желтоватые прозрачные гладкие камни, и когда проводишь по такому камню пальцем, ощущение, будто он сделан из чего-то мягкого, хотя твердость у него самая обычная. Серьги. Перстни – очень простые, несколько серебряных. Ширин попыталась примерить перстень – только на мизинец подходит. Жена хозяина дома? Хозяин в отъезде – значит, взял ее с собой?

Вытащив из соседнего отсека повойник, Ширин повертела его в руках, потерла щекой и понюхала. Пахнет только пылью. Значит, давно не ношен. О! Сапожки с отворотом, киевские, женские. Мягкие. Ширин посмотрела на свою ногу, затем снова на сапожок, и усмехнулась.

Над ложем висело то, от чего она упорно отводила глаза – распятие. С ожерельем в руках Ширин приблизилась к ложу и, пересилив себя, рассмотрела – нехитрую резьбу, грубое изображение пророка, испытывающего нечеловеческие муки. Не местное – Константинопольское? Греческие буквы. Или латинские? Почему ж не местное – наверняка местные … умельцы при храмах … знают греческий…

Подойдя к окну, Ширин выглянула – оказалось, что из окна спальни хозяина виден весь Киев! (Не весь, едва ли четверть, но ей так показалось). Непонятный город, непонятные дома. Над вершиной холма – колокольня храма неверных, луковка. Колокола должны звонить – может, она проспала звон? Хотелось бы услышать. Огромная река – Днепр, течет себе. Ей захотелось выйти и походить по улицам. В Каире это было трудно – одной, по улицам, а здесь, говорят, можно. Да ведь она сама давеча видела нескольких … женщин … идущих куда-то по своим делам … по одиночке. Двух. На одну загляделся проходящий мужчина, не скрываясь. И что-то ей сказал, а она отмахнулась. До другой никому не было дела.

Ширин поняла, что ужасно хочет есть. Скорее бы возвращался Гостемил. Где он там ходит, какие такие у него дела! Меланиппе … Он назвал ее – Меланиппе…

Глава двадцать четвертая. Идол

Быстро шагая по Улице Лотильщиков, которую за время его отсутствия успели удлинить и даже замостить частично, Гостемил пытался представить себе свои действия на тот случай, если Шахин следил за ними все это время. Вернусь домой – а он уж ждет меня за дверью с ножом. В доме Хелье нет ни одного тупого ножа, любым ножом бриться можно. Надо быть начеку. Интересно, почему это я испытываю нежные чувства к Ширин (а ведь я их испытываю, признался он не без удовольствия самому себе), а к Шахину – никаких? Он ведь тоже мое чадо. Наверное я не успел к нему привыкнуть. Да и вообще – бывает ли так, что человек не знает, что у него есть сын, а потом встречает этого сына – уже взрослого – и неожиданно чувствует к нему безграничную отцовскую любовь? Может и бывает.

А город-то – как вымер! Не повторяется ли история с Черниговом? Где люди? А, нет – вот прохожий. Улица Рыжей Травы, скоги стоят рядком, значит есть клиенты. Но вообще-то – тише, чем обычно.

Миновав квартал каменных особняков, Гостемил кинул взгляд вверх – на Десятинную Церковь. Что-то не слышно колокольного звона нынче в Киеве, а ведь дважды должны были уже звонить.